Никифоров улыбнулся.
— А чего мне бояться: не пью, не курю, взяток не беру, с женщинами тоже не особенно… Даже на работу не опаздываю! Темы заканчиваю успешно, в сроки укладываюсь, процент внедрений — самый высокий в институте.
Потому очень легко говорить правду! И Кабаргин, заметь, без звука проглотил критику. Он же прекрасно понимает, что ничего не может мне сделать!
— Я тоже так считал. Но у сидящего наверху много возможностей нагадить на нижестоящего, несколько раз приходилось убеждаться. Помнишь, как он отменил мне библиотечные дни? А сейчас представился случай навредить по-крупному — вообще рубит тему!
— Знаю, слышал, — кивнул Никифоров. — Только высокие каблуки роста не прибавляют. В жизни существует определенная логика развития: каждый получает то, чего заслуживает, и никакие уловки, хитрости не позволяют обойти эту закономерность.
— Тогда на земле должны царить справедливость и гармония, — зло усмехнулся Элефантов. — Ты впадаешь в идеализм чистейшей воды! Вон сколько кругом сволочей, мерзавцев, приспособленцев, процветающих, вполне довольных собой!
— Отдельные частности, да еще взятые в ограниченном временном диапазоне, не могут отражать общую картину. В конечном счете жизнь все расставляет по своим местам. Правда, если вычертить график, некоторые точки окажутся выше или ниже: кто-то урвал больше положенного, кто-то недополучил своего. Но в целом…
— Я знаю одного парня, который побоялся стать точкой ниже графика справедливости, — перебил Элефантов. — Начал суетиться, менять себя в угоду окружающим, поступать вопреки принципам, в суматохе совершил предательство… Когда дурман прошел, он ужаснулся и мучается в спорах с самим собой — можно ли оправдаться логикой, не укладывающейся в твой график?
— Так не бывает!
Никифоров поучающе покачал пальцем перед носом собеседника.
— Негодяев не мучают угрызения совести!
— А если он не негодяй? Обычный человек, в какой-то миг проявил слабость… И раздвоился…
Никифоров посмотрел испытующе.
— Случайно раздвоился? Не знаю… Только скажу тебе так: он пропащий человек. Надо либо иметь чистую совесть, либо не иметь никакой! Половинчатость немыслима. По логике развития, о которой я сейчас говорил, обязательно перерождается и вторая половина: с самим собой примириться легко — и вот уже нет никакого внутреннего спора! Процесс завершен — перед нами стопроцентный негодяй!
Элефантов поморщился.
— Чересчур прямолинейно!
Он поймал себя на мысли, что повторяет упрек Орехова в свой адрес.
— А если вторая, добрая, половина сохраняется без изменений? И примириться с самим собой не удается? Что, по твоей логике, должно последовать тогда?
— То, что много раз описано в классике, — будничным тоном сказал Никифоров, — безумие. Или самоубийство.
В разговоре возникла пауза. Элефантов допил свой кофе, Никифоров отнес чашки на кухню.
— Если бы человеческие пороки были наглядны, как бы все упростилось!
Никифоров хмыкнул.
— Радужная оболочка вокруг каждого? Доброта, честность, порядочность — светлые тона, подлость, похоть, коварство — черные… Так, что ли?
— Хотя бы. Тогда все мерзавцы вымрут, как блохи на стерильной вате.
— Ошибаешься, Серега, — Никифоров привычно свалил в раковину грязные чашки. — Эта публика так легко не сдается! Перекрашивались бы сами, чернили других, срывали и напяливали на себя чужие цвета! А то и попросту объявили бы, что черный и есть признак настоящей добродетели… Кстати, так и сейчас делается. Вручили же орден Победы человеку, не выигравшему ни одного сражения! И ничего, нормально: одобрили, единодушно поддержали… — Никифоров пустил струю воды и склонился над раковиной. — Пойми, дело ведь не в отдельных негодяях. Люди таковы, каковыми им позволяет быть общество. Создай режим наибольшего благоприятствования Личности — настоящей, с большой буквы, и все станет на свое место! Умный, порядочный начальник возьмет такого же зама, потому что не боится подсиживании, тот подберет по себе начальников отделов, те — сотрудников. И кому будут нужны посредственности, болтуны, вруны, подхалимы? Они сразу же выпадут в осадок, и ни машин, ни дач, ни пайков…
Никифорор повернулся, потряс мокрыми руками, стряхивая капли, поискал глазами полотенце, потом машинально погладил себя по бедрам, где трико было заметно вытерто и засалено.
— Только кто ж это все отдаст? Поэтому сейчас, когда царствует серость. Личность никому не нужна, наоборот — выделяется, мешает, раздражает, надо подогнать ее под общий уровень. Как? Элементарно. Общественное выше личного — и все тут! Кто сделал открытие? Коллектив! Неужели сразу весь? И Петров с Сидоровым? Они ведь не просыхают! А вклад внесли, и не смейте принижать роль простого народа!
Войдя в роль, Никифоров повысил голос, но тут же опомнился и печально усмехнулся.
— Серости выгодна всеобщая серость. Пусть тянут лямку: высиживают до конца работы, томятся на собраниях, безропотно едут в скотские условия сельхозработ, добывают еду, бьются в очередях за шмотками, всю жизнь ждут квартиру, получают убогие радости — кино, заказ на праздник, спаривание в супружеской постели, «белое» или «красное» под селедочку с картошкой… А кто изобрел? Все! К черту объективные критерии, мы сами будем определять, кто чего заслуживает!
Никифоров грузно опустился на колченогий стул.
— А ты вылазишь со своим внеплановым энцефалографом и не благодаришь за то, что использовал казенное оборудование и рабочее время, не расплачиваешься соавторством. Имеешь наглость думать, что обязан только собственным способностям, что твой мозг не куплен за сто восемьдесят рублей в месяц. Словом, грубо нарушаешь правила игры…
— Плевал я на эти правила, — вставил Элефантов.
— Или эта твоя экстрасенсорная связь, — не обратив внимания на реплику, продолжил Никифоров. — Какова идейно-методическая основа твоих разработок? В любой момент тебя могут объявить апологетом, низкопоклонником и лжеученым. А то и идеологическим врагом! И то, что будто бы у тебя в руках, лопнет, как мыльный пузырь. Мне кажется, что эта неопределенность положения и угнетает тебя в последнее время.
— И что же, на твой взгляд, я должен делать?
— То же, что и раньше. Я никогда не подделывался под обстоятельства, и ничего — живу! Хотя многие считают, что живу плохо, — Никифоров обвел рукой вокруг. — Зато как умею. И ты делай то, что считаешь правильным.
Вкалывай, не оглядывайся на других, не приспосабливайся. У тебя один выход — дать результат. Официально признанный результат. Если запатентуешь прибор или метод экстрасенсорной связи, чтобы ни один руководящий осел не мог объявить твои исследования чепухой, считай, что ты победил.
Вольно или невольно, но с тобой начнут считаться и, до крайней мере, не смогут отнять сделанного. Словом, надо пахать, рвать жилы, не оглядываться на недругов, и тогда никакие кабаргины страшны не будут!
— Терпенье и труд все перетрут, — саркастически подхватил Элефантов.
— Тебе надо быть проповедником. Или профессиональным утешителем.
Никифоров его не убедил. Терпеливо ждать, пока восторжествует справедливость, не хотелось. Тем более — его судьба могла оказаться частным случаем, не отражающим общей закономерности. Когда он смотрел на чистенькую, модную, красивую Марию, ему казалось, что так оно и есть.
Нежинская преуспевала, находилась в полном согласии сама с собой и с "окружающими. Ее, безусловно, не мучили угрызения совести, если она и вспоминала о существовании Элефантова, то с раздражением.
«Она рассчитала точно: о тебя можно вытереть ноги и выбросить, как грязную тряпку, никакими неприятностями это не грозит», — издевательски констатировало его второе "я".
Мысль о том, что Мария, обходясь с ним так, как она сделала, учитывала его неспособность к решительным действиям, угнетала Элефантова с каждым днем все сильнее…
Значит, мне следовало убить ее?"
«Следовало быть мужчиной, а не тряпкой. С Ореховым она никогда не позволила бы таких штук!»
«Я же не Орехов!»
«Оно и видно», — не унимался сидящий внутри злой бес.
Со стола лаборантки Элефантов почти машинально утащил две резиновые соски, которые надевали обычно на бутылочки с клеем. Аккуратно прорезал маленькими острыми ножницами отверстия в нужных местах, определенным образом вложил одну в другую. Действовал механически, будто кто-то другой водил его рукой.
Потом отстраненность исчезла, он выругался и бросил получившийся предмет в корзину для бумаг.
В конце дня Мария позвонила какому-то Гасило, любезно поблагодарила за мебель и пригласила в гости, на чашечку кофе. В голосе ее явно слышались обещающие нотки. Элефантова бросило в жар, когда вернулась способность думать, он понял, что Нежинская умышленно сделала его свидетелем разговора, прекрасно понимая, что причиняет боль, и желая этого.
