За последние годы люди пристрастились к внешней политике, а Озди еще в дни Мюнхена предсказал мировую войну и то, что немцам не удастся захватить Англию. А в сороковом году он изрек: «Сильнее всегда та собака, которая ввяжется в драку последней! Присматривайтесь к Америке и России». И очень рад был, когда приятели потом вспоминали: «Говорил же Озди!» Озди скромно улыбался: «Просто у меня есть свои политические концепции. А у тех — нет». Палец его при этом обращался за луг и кукурузные поля, в сторону телеграфных столбов, шагавших вдоль железной дороги к Пешту — туда, где находилось правительство, генштаб, немцы, — одним словом, «те».
Озди и сейчас имел свои концепции, и, пока Саларди говорил, он с удовлетворением, хотя и со злобной нетерпеливостью, пришел к выводу, что у «этих» тоже нет концепций.
В конце концов Озди решился выступить.
— Уважаемый господин секретарь! Сила каждого государства измеряется авторитетом его правопорядка. Вот правительство приняло постановление об общественных работах. Ведь это мы с вами приняли постановление — не так ли? А теперь вы хотите, чтобы мы сами же выбросили на свалку это постановление?.. Политика — наука экзегенций[52]!
Все прислушивались к его словам, даже Альбин Шольц приоткрыл глаза.
— Это не мои слова, — скромно возразил Озди в ответ на восторженные взгляды, — это сказал Лайош Кошут[53]. Существуют границы, в пределах которых мы должны двигаться. Эти границы определяются законами государства. Господин Новотный, заместитель председателя управления, любезно сообщил нам, какие силы имеются в нашем распоряжении в сих отведенных нам границах. И это следует принять к сведению и господину военному коменданту района…
— Погода не захочет принимать к сведению!..
…Население района и без того обеспокоено многими вещами. Мы не должны зародить в людях убеждения, что и мы не охраняем правопорядок.
— Очень скоро население начнут беспокоить трупный запах и зараза.
…Это — пробный камень. Или, как правильно выразился господин секретарь, — испытание на прочность нашей свободы и нашего права на доверие людей!
— Испытание нашей воли к жизни — об этом сейчас идет речь!
Они перебивали, старались перекричать друг друга. Андришко уже давно просил слова. Наконец, воспользовавшись секундной паузой, он встал.
— У нас под стражей сто двадцать нилашистов. Пока их заберут от нас в лагерь, можно и их направить на работы. Пусть искупят хоть малую толику того вреда, что они тут натворили…
Немного утихомирившийся Озди кивнул:
— Хорошо, пусть выскажутся и остальные члены комитета. В конце концов это дело касается не только нас двоих.
Поллак и Сакаи попросили слова одновременно.
— Поддерживаю предложение моей партии! — произнес Поллак торжественным тоном.
Сакаи пообещал, что типография на две недели отложит восстановительные работы. Как бы ни были они важны, это дело поважнее.
Даже Сирена Форро и та «с медицинской точки зрения» согласилась с Саларди.
Решение в конце концов приняли единогласно: захоронение важнее всех прочих задач, поэтому на две недели отменялись освобождения от общественных работ и все партии обязывались принять участие в мобилизации населения.
Незаметно подошел обеденный час.
Служитель принес председателю управления котелок баланды и тоненький ломтик хлеба. Участники совещания поднялись с мест, начали прощаться.
— Большая к вам просьба, — обратился Озди к председателю. — У меня, а точнее — у моей жены, был в свое время домишко, здесь, рядом, на Логодской улице. Разбило его… Но когда мы съехали оттуда, в подвал зачем-то спустились полицейские. Соседи говорят: двое полицейских так и остались там, под обломками. Прошу вас выделить несколько человек в порядке общественной повинности. Чтобы разобрать руины и похоронить убитых.
И он оглянулся вокруг, всем своим видом как бы говоря: вот, я хоть и не согласен с решением, а выполняю его.
Озди вышел вместе с адвокатом Гондошем. По дороге они заглянули в кабинет к Новотному.
— Ну, что ты на это скажешь?
Новотный пожал плечами.
— Нужно попробовать. А там посмотрим. Присаживайтесь! — показал он на стулья.
— Считаешь, что против ветра не следует?..
— Во всяком случае, — снова пожав плечами, отвечал советник, — когда мы со всем этим покончим, огромная глыба свалится с моих плеч. Санитарный врач мне уже все уши прожужжал…
— В данном случае «ветер» — не санитарный врач, — рассмеялся Озди. — Ну, да не в этом дело… И в сорок третьем, после Сталинграда, и когда американцы высадились на континенте, я говорил, что последнее слово все равно останется за нами, европейцами. А военный комендант… пусть пока покомандует… У меня вопрос к тебе, — повернулся он к Гондошу. — Как к юристу… Каково твое мнение об этих общественных работах в принципе? — И, не дожидаясь ответа, сам же продолжил: — Насколько я помню, в истории Венгрии еще не было такого прецедента? Выходит, мы создадим его впервые. Прецедент принудительного труда! Поправ принципы свободы труда!
Гондош кивнул.
— И ведь что самое интересное, попран будет именно тот принцип, во имя которого союзные нации сражались против Гитлера. Но что делать? Ты же сам только что привел слова Кошута о науке экзегенций.
— Есть, разумеется, экзегенции и другого рода! Если бы мы сейчас объявили: каждый, кто согласен восемь часов в день работать по указанию управления, получит четверть кило или даже пусть только сто граммов сала и буханку хлеба, — сколько бы людей явилось добровольно, как ты думаешь?
— Сколько? Да все, сколько есть живых в районе — четырнадцать тысяч, — засмеялся Гондош. — Включая меня.
— За кило хлеба и сто граммов сала! По ценам мирного времени — за пятьдесят филлеров, или за десять американских центов… Уже с утра, с пяти часов, толпились бы люди, мечтая поскорее получить в руки лопату или кирку… За два с половиной доллара в месяц! За одну сотую того, что Америка платит рабочему военного предприятия!.. Вот о чем идет речь!
— Да, да! — согласился Гондош.
— Принудительным трудом нам никогда не восстановить Будапешт. С помощью же денег — за десять — двадцать лет. Но при этом не следует забывать, — он поднял вверх указательный палец, — что у Америки на каждые десять центов есть кило хлеба и сто граммов сала. А это заставляет задуматься.
— Вот именно: Заставляет!
— А у нас на каждые десять центов — один рабочий. Это тоже заставляет призадуматься.
— Еще как!
— Ну, так вот, — потирая руки, провозгласил Озди, — будем надеяться, что люди в конце концов и сами умеют думать. Не так ли?
Новотный ни словом не принял участия в дискуссии. Он все что-то перекладывал на столе, ровнял стопки бумаг и загадочно улыбался.
Сакаи и Дороги тоже вышли вместе. Они торопились в свой партийный комитет. По дороге они заглянули к Палу Хайду. Осада беспощадно обошлась с его старинным домом: от крыши уцелели лишь обломки стропил, а со стороны двора рухнули и стены. В квартиру Муров, например, можно было теперь попасть через гору обломков по сколоченной из реек лестнице-стремянке.
Сапожник тоже обретался теперь в своей бывшей мастерской — единственном уцелевшем помещении изо всей квартиры. В спущенной до пола железной шторе была вырезана дырка, и через нее выведена труба чугунной печурки. Еще одна дырка, заклеенная бумагой, заменяла окно. Хайду лежал и стонал, у него все еще болело колено. «С месяц, не меньше, проваляюсь, пока заживет», — сообщил он своим гостям.
Сакаи с воодушевлением рассказал о только что окончившемся заседании Национального комитета.
— Отбили атаку Озди! — радовался он.
Хайду слушал его внимательно, хотя и с несколько покровительственной усмешкой.
— Мне уже давно не нравилось, — рассказывал Сакаи, — что у нас все так гладко получается с буржуями. А тут они наконец показали свои клыки. Ничего, пусть кое-кто отведает, что такое труд. Лопаточкой да киркой!.. Теперь и чинушам из министерств не открутиться… Вытащим на свет божий всех, кто и по убежищам отсиживается!
— Спокойствие! Спокойствие! — Хайду попытался подняться, неловко повернулся и вскрикнул от боли. — Спокойствие! — Теперь эти слова и болезненная улыбка словно были адресованы самому себе. — Ну, зачем так яростно, дружище Сакаи!..
— То есть как «яростно»? Неужто мы допустим, чтобы все тут сгнило?..
— Тс-с! Не об этом я. Заставить их работать надо… А только проводить, это в жизнь предоставьте коммунистам да русским!
Сакаи, изумленный, уставился на Хайду, который заговорщицки перемигнулся с Дороги.
— А ты соображай! — принялся он наставлять Сакаи. — Тут надо действовать тонко… Нам ведь не безразлично, что о нас население будет думать? Война протянется еще месяца два, не больше. Ну ладно, собрались они там, в Дебрецене, сколотили правительство, парламент. Распределили: столько-то мест — коммунистам, столько-то — соц-демам, столько — «мелким хозяевам». Только в один прекрасный день всему этому придет конец! Депутатов будут выбирать! Верно? — Хайду снова посмотрел на Дороги, тот понимающе закивал. — В том числе и тебя, дружок Сакаи, — в Национальный комитет будут выбирать. А только будут ли?.. Теперь понял?
