Они сидели на антресольном этаже кафе-мороженого, где она назначила ему свидание; когда он пришел, на столике уже все стояло: конфеты в блюдце и в белых металлических вазочках на высокой ножке две порции мороженого. Время было переходное от дневного к вечернему, и кафе еще пустовало, голые столики вокруг, спокойно, сумрачно — обстановка, располагающая к неспешному, размягчающему разговору.
— Это почему же — непременно? — спросил Яблоков. «Высокого, однако, бабенка мнения о себе», — подумалось ему с усмешкой.
— Флюиды, — весело сказала Сусанна. Снова затянулась сигаретой, снова выпустила дым вверх и, глядя Яблокову прямо в глаза, спросила с улыбкой на губах, то, о чем уже спрашивала тогда, при встрече в метро:
— Ну, так чего добился в жизни?
Яблокова вдруг пронзило: нет, она не простая бабенка, не во мнении тут о себе дело, не в нем… и этот ее вопрос: чего добился? — не пустой, не бессмысленный вопрос, не так просто она его повторяет, она с какой-то идеей баба.
— А ни черта, — сказал он. — Не подфартило. Я ведь спортсмен, баскетболист, ты не помнишь, конечно. Хорошо шел… но ногу сломал, и неудачно, выбыл на обочину. Деньгу имею, не слюнтяй, без деньги не живу, но ведь не из одних денег жизнь…
Сусанна смотрела на него через столик внимательным, неотрывным, каким-то враз построжевшим взглядом. Рука ее с сигаретой была около виска, она подносила сигарету к губам, затягивалась, снова отводила руку к виску, и Яблокова эта ее рука поразила. Ему показалось сначала, будто она изряблена, изрыта будто бы оспой, но нет, какая оспа на руках, да и не похожа на оспу, мелконькая такая рябь… он умолк, потянулся через стол, взял ее руку и поднес поближе к глазам.
Сусанна, неудобно изогнувшись, чтобы не задеть рукой вазочки с мороженым, спокойно позволила ему это сделать и, когда он отпустил руку, спокойно взяла ее обратно и вновь затянулась.
— Что дальше? — с этим же спокойствием спросила она.
Яблоков не ответил. Он посмотрел на свои руки. Черт, а! Странность какая…
То, что ему в сумеречном свете кафе показалось какой-то рябью, было густой, плотной, шероховатой щетинкой. Точно как на щеках, когда не поскоблишься день-другой — и вылезет. Ничего подобного, когда она была у него неделю назад, он не заметил. Наоборот, такой гладкой показалась кожа, такой чистой, такой мягкой… Она что, бреет, что ли?
— А я сегодня специально так, — словно отвечая на его безмолвный вопрос, сказала Сусанна. — Молодец, увидел. Я говорю, флюиды. Я тебя в метро, думаешь, узнала — и позвала оттого? Да я тебя ни в жизнь бы не позвала так просто. Из-за того лишь, что узнала. Ну, узнала! И что? Что было, то ушло, возвращаться незачем. Я тебя сразу поняла!
— Как поняла? — выговорил Яблоков. Сам он ничего не понимал. Сидел, оглушенный, и тупо смотрел, как ходит ее рука с сигаретой в темной ряби щетинки ко рту ото рта, ко рту ото рта…
— Нюх! — с тою же веселостью, что произносила «флюиды», воскликнула Сусанна. — Нюх, Сашка! Знаешь, какой у меня сейчас нюх? Собачий! Я одного через бетонную стенку в доме вынюхала!
Яблоков почувствовал что-то вроде озноба. Будто кто-то маленький, юркий пробежался по его телу, взворошив волосы, и они вздыбились под одеждой.
— Что ты, кого ты… вынюхиваешь? — смог выговорить он.
— Нас! — сказала Сусанна, и лицо ее вновь построжело и как бы обтекло вниз, она сунула сигарету в пепельницу и сплющила ее там в плоское, прорвавшееся изнутри остатками табака коленце. — Нас! — повторила она, пригибаясь над столиком, приближаясь лицом к Яблокову.
— Кого… нас? — опять с трудом — еле прямо разжимались губы — вытолкнул из себя Яблоков. И понял. Нет, не то чтобы понял, но как пробило. Осенило догадкой. Поэтому ей понравилось, что он такой волосатый? — А ты… что? — спросил он, запинаясь. — Ты бреешь, — показал он на ее руку, — бреешь тут, что ли, в самом деле?
— Я ж не мужик, я не могу так ходить, — показала она в свою очередь на его руки.
Яблоков мало-помалу начал приходить в себя. Какого черта!.. Что его вдруг прошибло!.. Да она рехнулась на этом — и вся разгадка. Вынюхала она!..
— Ну, мадам, знаешь, — сказал он, — мужику волосатым — нормальное дело, а ежели у тебя прет — я тут ни при чем. К врачу пойди.
У Сусанны, перегнувшейся к нему через столик, было все то же строгое, будто бы обтекшее вниз лицо.
— Дуришь, Сашка, — сказала она. — Гляди, продуришь, поздно будет. Потом на коленях приползешь — не примем. В одиночку не проживем. Нам объединяться надо. Чтобы силу друг другу дать. Чтобы самим силой стать. Чтобы мы себя лучше их всех чувствовали, чтобы нам хозяевами быть, а не пациентами у врача, отбросами несчастными…
Она так говорила, такая неистовость, такая сила была в ее голосе, что Яблокова вновь прошибло ознобом.
— «Нас», «нам», «мы», — сказал он, попытавшись засмеяться, и услышал, какой нервный вышел смешок. — Кто это — «мы»-то? Тоже, вижу, не очень тебе пофартило в жизни.
— Дуришь, Сашка, ох, дуришь… — покачала головой Сусанна. — Не пофартило? — Считай, не пофартило. Я, милый, ты мой, хлебанула — тебе такого не снилось. Полгода под следствием прожила. Веселенькая жизнь? В тюрьму не попала, да магазин мне теперь никто не даст. А не хуже других, нет, просто верхним товарищам на ком-то принципиальность проявить нужно было. Пало на меня. Злюсь я, что на меня? Злюсь. Ненавижу их, которым пофартило? Ненавижу. И буду ненавидеть — мой кусок едят. Почему им с маслом, а мне всухомятку? Ты, — потянулась она к нему через стол, взяла его руку в свои и легонько провела несколько раз ладонью по волосам на запястье, — ты пятый, которого я нашла. И баб у меня семь человек уже, и все ищут.
— Вынюхивают! — повел Яблоков из стороны в сторону носом. «Рехнутая, точно рехнутая!..» — опасливо стучало в голове сквозь продиравший озноб, и не было уже в нем никакого желания вновь оказаться с нею в постели и чтобы она шептала ему запаленно: «Волосатый, ой, какой волосатый!» — одно только осталось сейчас желание: избавиться от нее.
— Зря ты смеешься, Сашка, — сказала Сусанна, отпуская его руку, и выпрямилась, взяла из вазочки с мороженым ложку, отделила от белого, облитого красным клюквенным вареньем шарика небольшой кусочек и аккуратно отправила в рот. — Так и будешь, милый ты мой, всю жизнь свой кусок всухомятку грызть… — Она доела шарик, занес-та было ложку над другим и раздумала, бросила ложку обратно в вазочку. Достала из сумки, висевшей на спинке стула, перчатки, натянула их на руки и встала. — Дождись, расплатись, — сказала она и пошла к лестнице.
Яблоков сидел и слушал спиной постук ее каблуков вниз. Вот они сошли с лестницы, удаляются, исчезли — ушла к раздевалке, вот появились вновь… Он не выдержал, привстал, дотянулся до перил и глянул вниз. Сусанна в своем черном, поблескивающем, туго перехваченном в талии кожаном пальто как раз выходила из зальца в коридор, — увидел ее, и она исчезла, и затем, через мгновение, — тягуче-мягкий всхлоп входной двери.
Яблоков облегченно и обессиленно опустился на свое место. Легко отделался. Пронесло. Могло быть и хуже. Рехнутая, самая настоящая рехнутая!.. Свяжись с такой… Пронесло.
4
Перед Майскими грянула вдруг жара, и жуткая для этой поры, несусветная какая-то жара: под тридцать. Враз полезла, поперла зелень, деревья в один день окурились зеленым дымком — все вокруг так и полыхнуло зеленым пламенем, радуя, освежая, лаская глаз, но сама жара что-то тяжела была, тяжела — никогда прежде так плохо не переносил ее. Да просто не замечал прежде. А тут, в одной тенниске на голом теле и джинсах — а будто в шубе, обливаешься потом и язык наружу, как у собаки.
В докладе на предмайском собрании председатель общества уделил Яблокову целую минуту. Дела у Яблокова были нынче отменные. Старшие мальчики, которых он вел, на весенних соревнованиях заняли второе место, средние девочки, тоже его, — вообще первое, а младшие девочки — третье. В общем, все призовые места имелись. У Афони, у того нынче вышел сплошной провал, фамилии его председатель не назвал, но бесфамильно, так сказать, отметил: «не мешало бы…» Афоня сидел рядом посмурневший, посеревший и сжимал-разжимал кулаки.
Яблоков после собрания решился, подошел к председателю — была не была, железо куют, пока горячо, — заговорил, поблагодарил и стал о том, что хорошо бы ему и дальше опекать этих старших мальчиков, когда они пойдут выше, ну, тех из них, кто пойдет, председатель дал выговориться, молчаливо, одобрительно кивая, как соглашаясь, потом положил руку на плечо и таким же одобрительным тоном сказал с одобрительной улыбкой:
— Все будет нормально, Александр Федорович, не беспокойтесь. Ребята в хорошие руки попадут, не испортят их. Аверкиев тот же, знаете ведь его, вместе играли. Так что не беспокойтесь.
Будто не понял ничего!..
