И на следующий день, и на другой все известные Крылову номера оказывались либо отключенными, либо отвечали бесконечно длинными гудками. Между ним и Тамарой вдруг возникла стена телефонной немоты, словно сделанная из непробиваемого и упругого стекла: при каждой попытке пробиться Крылов ощущал ее тугую силу, ответную вибрацию враждебного пространства. Лишь однажды офисный мобильник, обычно находившийся при Тамарином шофере, отозвался харкающим голосом Кузьмича, бывшего владельца фирмы «Гранит». Даже ему Крылов обрадовался, будто родному. Только Кузьмич не был склонен к долгим беседам. Он надсаживался, перекрикивая гул и вжиканье какого-то шоссе, и временами пропадал, точно срезанный бензопилой.
– Нашу-то, видал, закрыть хотят! Дело уголовное завели! Ты сюда больше не звони давай, нечего тут тебе названивать, бывшему! – С этими словами Кузьмич отключился и канул туда же, куда провалились все сотрудники и обслуга Тамары, вся ее деловая машина, еще недавно превосходно работавшая, а теперь рассыпанная на мелкие части.
По утрам Крылов скупал газеты, чего давненько не делал из естественной брезгливости к испачканной бумаге. Теперь он рылся в пестрых толщах с единственной целью: отыскать информацию о Тамаре и что-то вычитать в сереньком пространстве между слепеньких строк. Вконец одичавший «Рифейский комсомолец», состоявший из одних картинок и оттого похожий на ворох тряпичных лоскутьев, дал целую полосу, посвященную отношениям Тамары и Дымова, причем лица у всех персонажей были колбасного цвета. Более культурные «Губернские ведомости» поместили комментарии юриста и эколога: выходило, что благосостояние Тамары зиждется буквально на беде всего Рифейского края и в действиях ее имеются составы многих преступлений, включая нанесение увечий средней тяжести, поскольку телекомментатор Дымов получил в прямом эфире сотрясение мозга. Много было еще зловещего, мутного, тревожного. Бойкие перья писали про «цианидную осень» в рифейском Приполярье, про мумифицированные деревья и массовую гибель рыбы, плавающей в водоемах, как разбухшие окурки. Писали про якобы виденные егерями трупы туристов, у которых слизистые были как гнилые помидоры, что явно свидетельствовало об отравлении цианидами. Все это напрямую связывалось с Тамарой Крыловой, «Госпожой Смертью»: журналисты не опасались исков и перли напролом, из чего Крылов заключал, что им была дана команда из весьма высоких, практически недосягаемых сфер.
К высочайше санкционированной травле присоединялись все, кто только мог. В «Рифейском наблюдателе» – склочном таблоиде, пересыпанном зернью опечаток, – появилось между прочим полосное интервью с бывшим владельцем «Гранита». Там добрейший Кузьмич, показанный на фото с разведенными руками и разинутым ртом, похожим на дупло, душевно делился подробностями, как у него отнимали взлелеянную, насквозь традиционную и очень законопослушную похоронную фирму. При этом про «Купол» нигде не было ни слова. Должно быть, организаторы кампании все-таки боялись неопровержимой истины, каким-то образом заключенной в немом и бесконечном сооружении, созданном в стороне от привычных путей человеческой архитектурной мысли – и словно безо всякой мысли о живом человеке. Но скорее всего, главная причина газетного молчания заключалась в страхе предполагаемых клиентов «Купола» вновь почувствовать себя не просто мертвыми, а коллективно мертвыми. Крылов предполагал, что неприязнь друг к другу, возникшая на памятном собрании в Тамарином офисе, через какое-то время даст свои плоды. Рифейская элита развалится просто потому, что страшно будет оставаться вместе – и может быть, что все финансовые, политические, криминальные связи, делавшие этих персонажей буквально семьей, в какой-то яркий миг покажутся каждому из них ничтожными перед лицом небытия.
Мистическое чувство всякого рифейца, что все, происходящее с лесами, водами, зверьем, имеет отношение лично к нему, у Крылова как-то притупилось. Сказать по правде, сейчас ему было плевать и на экологическую катастрофу, и на сомнительное происхождение Тамариного бизнеса. Ему хотелось одного: поговорить с Тамарой полчаса, убедиться, что она не пала духом и знает, что делать. Ее раздражающее отсутствие было особенно болезненно на фоне мыслей о пропавшей Тане, точно женщины сговорились устроить Крылову персональный ад. От Анфилогова до сих пор не было вестей. Крылов старался не думать о том, что экспедиция профессора направилась как раз туда, где, по заверениям газетенок, все живое дохло и сохло на корню. Наверняка реальная опасность была гораздо меньше, если существовала вообще. Но в судьбе Крылова работала дурная логика распада: не отвечали телефоны бывшей жены, молчал мобильник работодателя, все люди исчезали куда-то – и по этой логике он мог никогда не дождаться профессора, не задать ему нескольких важных вопросов. Впрочем, профессор умел не отвечать – а вернее, умел устроиться так, чтобы люди не знали, как его спросить. Крылов, бормоча себе под нос, тоже не находил формулировки, которая вынуждала бы профессора поделиться информацией. «Василий Петрович, не дадите мне телефон той беленькой девушки, что была на вокзале, она случайно забыла у меня какие-то ключи?» – «Не беспокойтесь, друг мой, бросайте ключи сюда, на днях передам». Или: «Профессор, мы с вашей женой встречались два месяца, мы любим друг друга, но так получилось, что она не оставила мне телефона». – «Но, дорогой мой, как же я могу дать вам номер, если она сама этого не сделала?»
Все исчезало куда-то, даже соседи, долбившие снаружи убежище Крылова, словно повымерли, и в сыром подъезде было настолько тихо, что звуки шагов, даже если лезешь всего лишь на четвертый, поднимались сами собой до самых верхних этажей. Выбираясь из дома, вдыхая тонкий и холодный запах начинающейся осени (пахло, как всегда, белым вином от умирающих листьев и сладким кагором от роскошных фруктовых прилавков, похожих на распродажи оперных костюмерных), Крылов ощущал вокруг странную неотзывчивость пространства. Эта неотзывчивость давала понять, что Тамарины профессионалы продолжали опекать Крылова до самого последнего момента – а вот теперь ушли, и сделалось пусто, свободно. Население города словно уменьшилось вдвое. Прибавилось разве что милиции, переодетой по случаю всеобщего милитаристского маскарада в новую сизую форму, перекрещенную белыми ремнями, и в головные уборы, похожие на шляпные коробки с кокардой и козырьком. Чем больше было стражей правопорядка, тем они становились мельче и тщедушней – словно из одного милиционера делали двух. Тем не менее эти малыши, у которых из-под ремней великоватая форма вылезала мятыми пузырями, были вездесущи, будто воробьи, и весьма свирепо проверяли документы у лиц, носивших поддельное обмундирование либо имевших при себе объемные сумки.
Брошенный, всеми забытый, никому, кроме старого Фарида, не нужный, Крылов имел теперь единственное стоящее занятие: дежурить у логова соглядатая. Он и дежурил, приспособившись сидеть на старом, похожем на граммофон с пластинкой, громаднейшем пне, время от времени стряхивая с джинсов настырных муравьев. Он не поверил глазам, когда Завалихин Виктор Матвеевич собственной персоной выбрался на подлеченные цементом руины крыльца. Он пополнел и был бледен грибной сероватой бледностью. Он был одет в какую-то детскую курточку с пуговичками и погончиками, очень ему короткую; на круглой голове шпиона лежала кожаным блином кепка-семиклинка. По бледности его Крылов догадался, что шпион все время сидел внутри, за этими сизыми стеклами и выгоревшей шторой цвета глины, ни разу не шевельнувшейся. Теперь уголовник по-хозяйски щурился на бледное солнце, будто на лично им вкрученную и исправно загоревшуюся лампочку.
Крылов усилием воли остался на месте. Нельзя было позволить Виктору Матвеевичу снова юркнуть в логово, где его безопасность гарантировали трущобная мадонна с кислым младенцем. Одновременно нельзя было допустить, чтобы соглядатай опять уехал на своей «японке», чью проржавелую плоскую задницу Крылов засек неподалеку, на кое-как охраняемой, рваной сеткой огороженной стоянке. К счастью, шпион не выказал намерения садиться за руль. Неторопливо, хлопая себя ладонями по толстым коленям, он стал подниматься к шоссе, направляясь по скрипучей гравийной тропинке к автобусной остановке. Посвистывая носом, он прошел буквально в метре от застывшего Крылова, которому казалось, что скрывающие его черемуховые листья, уже слегка бумажные и ненадежно прикрепленные, предательски шевелятся от его стесненного дыхания. На круглой спине соглядатая, на ворсе курточки, похожем на кабанью щетинку, Крылов увидал следы чего-то присохшего – быть может, светлой масляной краски. Подождав еще немного, пропустив медлительную бабку с рваной пластиковой сумкой, шумно перетиравшую гравий плоскими ботами, Крылов осторожно двинулся вслед за своим мучителем, прикидывая, как будет правильнее к нему подступиться.
