смерть освободит его от ответной любви?
Ты был бы таким же ужасным человеком, каким уже являешься.
Я снова сосредоточился на Морган, на том, что происходит здесь и сейчас, и, направляясь к двери, сказал:
— Тебе лучше понять, чего ты хочешь, Сисси. В любом случае, что бы не делала, ты несешь за это ответственность.
— Дело сделано, — прошептала она. — Уже ничего не исправить.
— Возможно. Но я думаю, если бы ты увидела его сейчас, то возненавидела бы себя за это.
— Ты не представляешь, за что я себя ненавижу, — глухо сказала она. — Ты не представляешь, что я натворила.
— И мне все равно, — честно признался я. — Но я забочусь об Эше. И если бы ты когда-нибудь любила его, если бы когда-нибудь любила меня, тебе бы тоже было не плевать.
Она не ответила. Я оставил ее стоять посреди гостиной, прижав руки к животу, с отсутствующим взглядом смотреть в окно на пустую улицу.
* * *
Тук-тук-тук.
Тук.
Я пил с четырех часов дня, и в результате отключился, но сон был таким тягучим и туманным, что мне никак не удавалось проснуться. Послышались звуки… стук в дверь… Кто-то пришел.
У меня хватило сил открыть глаза и со стоном скатиться с дивана. Я выпил по меньшей мере четыре бутылки мартини, может, пять, но, честно говоря, не стал винить себя за то, что выпил шесть или даже семь. Сегодня впервые после смерти Дженни я вернулся к предвыборной кампании, и поехал с Эшем в Норфолк, где он должен был произнести речь.
Все прошло не очень хорошо.
Во время выступления у Эша затряслись руки, когда он пытался найти нужную страницу в своих заметках, с которой хотел начать речь, вдруг неожиданно умолк, не в силах сосредоточиться на своих словах. Мы с Мерлином обменялись взглядами, в которых читалась такая паника, что я почти чувствовал родство с этим человеком, несмотря на то, как сильно его недолюбливаю. Во многих отношениях вся эта затея была скорее идеей Мерлина, чем нашей с Эшем. Именно он потратил годы на создание «Новой партии» на уровне штата, сколачивая коалиции и заручаясь поддержкой как недовольных демократов, так и республиканцев. Он был тем, кто готовил Эша к этой роли, постепенно убеждая его, что это не гордыня — баллотироваться на должность — или, по крайней мере, — это простительная гордыня. Казалось, вся его жизнь была поставлена на то, чтобы подвести Эша к этому моменту…
Я задавался вопросом, что стало бы с Мерлином, если бы сейчас все развалилось.
Выступление прошло неудачно, но я отправился домой не для того, чтобы выпить полбутылки джина.
Жалость и сочувствие на лицах людей, присутствовавших на выступлении, убедили меня в том, что на данный момент кампания в безопасности.
На самом деле, речь Эша в столь потрясенном состоянии, вероятно, помогла донести послание, которое подчеркивало важность тех жертв, на которые шли военнослужащие и женщины при исполнении своих обязанностей.
Я подумал, что, если бы мы установили кабинки для голосования за пределами места проведения выступления, все бы до единого проголосовали за скорбящего красавчика Максена.
И нет, дело не в его речи. Дело в самом Эше. В его затравленных глазах, в слабом голосе, в руках, которые так сильно дрожали, что он не мог перелистнуть страницы. В его опущенных плечах, отсутствующем выражении лица. Наблюдая за ним, таким опустошенным, я чувствовал, что тону.
Действительно ли это был тот самый человек, который спокойно и обаятельно выиграл свои первые два дебата? Это тот самый человек, который, отбиваясь, покинул здание, полное мятежников, чтобы спасти меня? Тот самый человек, который непоколебимо смотрел на грязную, затянутую туманом равнину Бадона и подгонял своих испуганных людей вперед?
Не может быть. Это не он.
Я вернулся в свою чересчур дорогую квартиру на Кэпитол-Хилл, размышляя о двух вещах.
Во-первых, мой король сломлен.
И, во-вторых, я не знал, как его привести в чувство.
Две эти мысли сделали меня несчастным, поэтому я напился. О чем я жалел сейчас, с трудом поднимаясь на ноги и направляясь к двери. Большие часы, которые выбрал декоратор Морган, показывали, что уже почти полночь.
Блядь. Как долго я проспал?
Стук стал более настойчивым, как будто посетитель пытался пробить дверь кулаком.
— Подождите, — пробормотал я, возясь с замками и цепочкой. Иисусе. Неужели люди совсем не уважают политиков, пытающихся отоспаться после тяжелого дня?
Как только я отпер дверь, она с грохотом распахнулась, и на пороге появился мой напарник по гонке, промокший насквозь под дождем, даже без гребаного пальто, а кончики его черных волос прилипли к скулам и шее.
— Эш, какого х…
Его губы оказались на моих, прежде чем я успел закончить предложение, его тело прижало меня к стене, параллельно пинком захлопывая дверь. Они были голодными, но его горячее, твердое, влажное от дождя тело казалось еще более изголодавшимся. И эти тело и рот были такими знакомыми, до боли знакомыми, и в то же время совершенно новыми. Семь лет. Прошло семь лет, с тех пор как его губы в последний раз пожирали мои, прикасались к ним, заявляли на мой рот права и вторгались в него.
Я чувствовал вкус дождя на его губах.
Одна рука сжала в кулак мою рубашку на плече, чтобы сильнее прижать меня к стене, а другая расстегнула пуговицы, ремень, все барьеры между моей кожей и его. Я отстранился, чтобы посмотреть на лицо Эша, ожидая увидеть ту же пустую маску, что и днем, но, когда его глаза встретились с моими, я узнал взгляд моего короля.
Я удивленно уставился на него.
— Эш?
— Ты нужен мне, — прорычал он, все еще дергая мой ремень. — Могу я взять тебя?
Моя грудь казалась открытой и незащищенной, полной нежных, непогребенных надежд, подобно мягким зеленым росткам в едва оттаявшей почве.
— Я всегда принадлежал тебе, — пробормотал я, и мне пришлось закрыть глаза, когда произносил это, иначе он увидел бы слишком многое, а я не мог этого вынести.
Я не мог вынести, если он поймет, как я изголодался по нему, как я страдал из-за него каждой клеточкой. Как эти последние семь лет вымотали меня и превратили в жалкую оболочку, скитающуюся по холодному ветру, в то время как он был обогрет и счастлив рядом с Дженни.
Моя гордость не позволяла ему этого увидеть, но было и мое сострадание — я не мог допустить, чтобы он узнал, сколько боли причинил мне из-за Дженни, тело которой едва успело остыть в земле.
Но,
