— Передай своим, друг Жаке Темирова хочет задать им один личный вопрос.
— Ждите. Никуда не отходите, — следует ответ.
Проходят долгие минуты ожидания. Наконец калитка плавно открывается. Степан нетерпеливо входит во двор. Он весь благоухает цветами на клумбах и кустах. Перед белым двухэтажным коттеджем несколько пузатых невысоких раскидистых пальм. Не обращая внимания на человека в шортах и черной майке, впустившего его, Степан устремляется к мраморной лестнице, ведущей на веранду дома.
Темиров, наоборот, притормаживает возле охранника. Тот почтительно спрашивает, кивая головой вслед Степану:
— Друг при оружии?
— А ты?
Вместо ответа охранник достает из заднего кармана шорт плоский с наборной ручкой нож.
— Метаю на двадцать шагов.
— Это хорошо. Всегда пригодится. За другом проследи. Пистолет при нем. А нам здесь больше делать нечего. Вы уж сами разберитесь с его трудностями. Это не наша забота.
Степан идет, не оборачиваясь. Его гонит вперед страх смерти. Все мысли о порошке. Поэтому даже не оглядывается на обязавшихся прикрывать его со спины Темирова и Аслана. А те разворачиваются и исчезают за мягко захлопнувшейся калиткой.
Степан, легко перепрыгивая через две ступеньки, поднимается на веранду, проходит по ней и останавливается возле открытых дверей. В большой зале с высоким потолком видит играющих за низким столом четырех кавказцев. Не долго думая, он выхватывает из-за спины пистолет, спускает с предохранителя. Кавказцы замечают направленное на них дуло и, словно по команде, поднимают руки, не успевая сбросить карты.
— Мне от вас нужна только коробка с порошком, которую сегодня ваши люди украли из моего номера.
— Вай, вай, — качает головой седой кавказец. — Разве мы похожи на воров? Ты обратился не по адресу.
— В таком случае я начинаю стрелять, — спокойно и твердо предупреждает Степан.
Глаза горцев ничего, кроме тупого недоумения, не выражают. Степану кажется, что они крайне напуганы. На самом же деле кавказцы просто не подают вида, что увидели, как их охранник подкрался к веранде и по-кошачьи бесшумно перемахнул через нее.
— У меня мало времени. Старик, прикажи отдать мне коробку. Иначе начну с тебя. И не оставлю в том доме ни одной живой души.
Седой, не опуская руки, разводит ими в стороны:
— Жалко… тебя кто-то подставил… Не держи на нас зла. Ты получишь свое.
Эти слова заставляют Степана вздрогнуть. Еще немного выдержки, и коробочка в его руках!
Но новая необычная боль вдруг пронзает его со спины, и Степан падает прямым телом на пол к ногам старика. В его спине торчит вошедший по самую рукоятку нож. Кровь еле просачивается из раны, расплываясь красным пятном на белой прилипшей к телу рубашке. Лезвие вонзилось прямо в сердце.
Человек жив до тех пор, пока кто-нибудь не сообщает, что он умер
Человек жив до тех пор, пока кто-нибудь не сообщает, что он умер. Из всей группы, возвращающейся в Москву, одна Катя питает слабую надежду на скорую встречу со Степаном. Остальные дамы боятся задавать вопросы. А Жаке и Аслан понимают, труп их недавнего партнера навсегда приняла к себе морская гладь. А это означает, что его деньги, переведенные на счет кипрской компании, теперь принадлежат им…
В Москве же жизнь идет своим чередом. Макс в радостном возбуждении топчется у подъезда дома на Тверской. Утром ему позвонила Элеонора и попросила зайти ближе к вечеру. Но пока ее нет дома. Так во всяком случае говорит Марта Степановна. Макс не обижается, он готов ждать сколько угодно. После визита к понтифику занят исключительно воспоминаниями. Его тело хранит неизъяснимое блаженство испытанного тогда, а мозг, сколько ни напрягается, не способен воспроизвести ни одну картинку происшедшего. Такое бывает, когда вдруг просыпаешься весь во власти божественного сна. Помнишь, как прекрасно чувствовал себя в нем, но ничего конкретного вспомнить не можешь. Напрасно закрываешь глаза, прикидываешься спящим, мучительно ищешь в закоулках сознания тот счастливый сон… ничего, кроме послевкусия счастья, не остается. Единственный образ, не замутненный провалом памяти, — образ Элеоноры, стоящей в арке между малахитовыми колоннами в самом начале коридора. Какая Максу разница, что произошло потом. Главное — произошло то самое. Макс больше не сомневается в желании Элеоноры продолжить курс омоложения, используя его организм. Этого ему вполне достаточно, но безумно хочется признаться самому и услышать признание от нее. Пусть все останется, как прежде. На иную близость он и не претендует. Просто хочется быть уверенным, что она знает.
Макс возвращается в подъезд, где под «Голубыми танцовщицами» Дега вяжет из старых серых ниток новый свитер Марта Степановна. Та не дожидается его просьбы. Набирает номер телефона Элеоноры. О радость! В трубке звучит знакомый строгий голос, который Макс способен услышать на любом расстоянии.
— Идите, вас ждут, — недовольно ворчит консьержка. И добавляет вдогонку: — А тараканов все ж таки надо бы поморить.
Но Макс ее не слышит. От волнения у него звенит в ушах. Еще две минуты, и он увидит свое божество!
Элеонора открывает дверь, не дожидаясь, пока он начнет трезвонить. Макс не верит своим глазам. Она стоит почти обнаженная. Вернее, на голое тело надет полупрозрачный черный пеньюар. Ошарашенный ее видом, Макс, потупив взгляд, спрашивает:
— Я не вовремя?
— Отчего же? Я сама вас пригласила. Входите же, — не задерживаясь у дверей, она идет в залу и садится под золотистый шатер лампы..
Отчужденностью веет от всех предметов, к которым прикасается Макс. От вешалки, от зеркальной стены, от собственного отражения в ней, от неловко задетой ширмы, от полукруглого кресла из карельской березы, с недовольным скрипом принявшего тяжесть его тела.
Элеонора закуривает. Задумчиво, будто впервые, разглядывает портрет Ласкарата, висящий напротив над пианино «Блютнер». Макс в свою очередь не в силах оторваться от созерцания ее остро очерченного профиля.
— Вам нравится портрет моего мужа? — неожиданно спрашивает Элеонора.
— Хорошо нарисован. Как живой, — торопливо соглашается Макс.
Элеонора встает, подходит совсем близко к портрету. Полупрозрачный пеньюар позволяет Максу увидеть ее небольшие, подобранные в тугие полушария ягодицы, разделенные полосой трусиков. Небольшие тонкие ноги несколько расставлены, и пространство между ними, волнуемое легкой тканью, сводит Макса с ума. Впервые он испытывает приступ обескураживающего сексуального порыва к ней. Он впивается пальцами в полированные подлокотники кресла, от страха не совладать с бурей, колобродящей внутри, способной подкинуть его и бросить в полупрозрачную пустоту между ног Элеоноры.
— Он был единственным достойным меня мужчиной. Уже год я остаюсь верна ему и не представляю себе никого другого рядом. Не думайте, что я пригласила вас для воспоминаний о Василии. Годы, проведенные с ним, сделали меня другим человеком. Мы встретились в ВТО, я тогда там часто бывала. С тех пор для меня нет на земле более счастливого места, чем тот длинный казенный зал. Когда сгорел ресторан, я упала в обморок. Ведь пожар произошел на второй день после похорон Василия. Я бы могла ходить туда, садиться за столик в правом углу. Он использовался как подсобный, и вспоминать о нашей первой встрече… Это страшное, обгоревшее здание в центре Москвы торчит жутким пантеоном нашей любви.
Элеонора резко разворачивается, и от этого полы пеньюара разлетаются в стороны, оголяя ноги до самых бедер. Макс ухватывает взглядом нежные тонкие складки кожи возле черной ленты трусов, едва прикрывающей выпуклость лобка. Устыдившись своего открытия, он поднимает глаза и поражается злости, исказившей ее лицо. Щеки Элеоноры горят истерическим румянцем. Губы разжаты не то для оскорблений, не то для поцелуя. В глазах — беспокойство и решительность. Макс не выдерживает. Подскакивает к ней и впивается в губы. Прижимает ее дергающееся тело к себе и наслаждается его конвульсиями.
С огромным трудом Элеоноре удается вырваться из его объятий. Она отбегает за канапе. Ладонями вытирает рот. Презрительно кривится. Кричит:
— Мерзавец! Альфонс! Я надеялась на твою порядочность! Вся Москва смеется надо мной. Обсуждают, как я могла опуститься до связи с «морильщиком тараканов». Каково мне такое слушать? Терпела, думала — встретила достойного человека, рыцаря, готового охранять мое одиночество, ни на что не претендуя… как я ошиблась!
Элеонора валится на канапе и принимается рыдать. Пеньюар вновь предательски обнажает ее ноги, вздрагивающий живот, грудь с ввалившимся внутрь соском. Макс, на всякий случай, отводит глаза в сторону. Он мучается отчаянием, стыдом и покаянием. Падает на колени, закрывает лицо руками и, желая очистить душу, начинает с признания:
