Лягушка, говорят, стоила недорого, всего пять рублей. В парке, перед «спасалкой» в густющей тине водилось такое неимоверное количество лягушек, что
Лёша как-то в шу тку сказал, что будет их отлавливать и наладит бизнес с французскими ресторанами.
«Что поделаешь? Лягушка так лягушка. Надо ехать! Не гоняться же самой по озеру по пояс в тине, – решила Адель, – только чего дома наплести? Дома, дома… По большому счёту, Сёма со своим Лифтом меня неплохо выручили. После их приезда мама с папой постоянно пребывают в состоянии анабиоза, они оставили Аделаиду в покое.
Ещё бы! Мама, как Сёма и обещал Алле, с ней «подружилась». Точнее, мама поняла, что силой ни Мурзилку, ни её хозяйку она из квартиры не выставит. Мама решила приложить ум. С сыном на конфликт идти не хотелось. Она сделала вид, что «на всё махнула рукой», стала поить Лифт чаем и засиживаться с ней за долгими беседами. Сёма не мог нарадоваться на эту семейную идиллию, когда заскакивал домой поесть в промежутках между беготнёй с оформлением документов и военкоматом. Мама вела с Лифтом доверительные беседы, внимала её жалобам на жизнь, всё время соглашалась. У мамы была гениальная тактика: «Противника надо знать в лицо!» Сперва нащупать его скелет в шкафу, а уж потом, когда противник расслабится и потеряет бдительность, мочить его, как котёнка!.. Именно за этими чаепитиями и выяснилось, что Аллочка не закончила и десяти классов, ушла из восьмого в никуда, ни в ПТУ, ни в техникум, ни замуж; вообще в жизни никогда не работала. «Скиталась по квартирам, много обижали, обманывали». Она «вынуждена» была сделать несколько абортов и родить больше никогда не сможет. В промежутках между мужьями и содержателями приторговывала дефицитными товарами втридорога. Эта специальность называлась «спекулянтка» и для мамы располагалась между должностью в зондер-команде и официанткой из привокзальной забегаловки. Дешёвой путаной. И муж был вовсе не «единственный», который «бросил», а официальных с ЗАГСом – трое. Выяснила, что отчим её на порог не пускает потому, что «у него пропала золотая кручёная цепочка и он, – представляете! – (Горький вздох и доверительный взгляд в сторону туалета, что означает „смотрю в глаза“) обвинил в краже меня!» «Маматоже нигде не работает, отчим не разрешает, продаёт породистых щенков с рук»…
То ли ещё будет! Вот когда Сёма действительно с ЗАГСом женится, пропишет её на этой территории и пойдёт в армию, а его ржавый Лифт с овчаркой останутся проживать в «маминой» квартире, вот насмеёмся! Как мама мне всю жизнь говорила? «Это мой дом! Что хочу, то и делаю!» Ну, вот теперь это будет дом «их» с Лифтом и Мурзилкой! Когла Сёма пополнит ряды СА, в это время обязательно что-то произойдёт! Или Маркиза загрызёт маму, или Алла изнасилует папу (они почти ровесники!), или мама убьёт и папу, и двухэтажную Аллу, и её немецкую овчарку Маркизу! А потом бросит всё и уедет лечить свою «болезнь» на курорт. Так, ладно философствовать, надо думать, что с собой делать! Можно отпроситься в работы, поехать с утра и к часам трём вернуться. Или в середине дня позвонить и сказать, что сменщица заболела и придётся остаться во вторую смену. Надо решать насущные вопросы: да – беременная, или нет – общее заболевание с дисфункцией яичников? Так вот: можно будет вдоволь нагуляться по Большому Городу, пройтись по магазинам, подняться на ту улицу, где до сих пор старый дворник открывает и закрывает огромные чугунные ворота с узорами, и хлопают от ветра надтреснутые деревянные ставни за выпуклыми решётками всего в метре от земли. Там, чуть подальше, на узком тротуаре – огромная липа мощными корнями вросла в асфальт. Она такая огромная и так вплотную наклонилась к стене старого дома, что для того, чтоб её обойти, надо по невысокой насыпи спуститься на проезжую часть улицы. Дальше – маленькая хлебная лавка. Там, где висят сушки на кручёной бумажной верёвочке, и под округлой стеклянной витриной лежат бублики по пять копеек, обильно посыпанные маком. Надо сперва сгрызать мак с блестящей корочки, а потом уже есть остаток бублика. В лавке через дорогу – три ступеньки вверх без перил – продавались шоколадное масло и ситро. Горлышко бутылки как шампанское закручено в серебряную фольгу, а сверх фольги коричневый олень на круглой, похожей на гербовую печать, бумажной этикетке под самым горлышком.
Заманчивая перспектива на целый день остаться одной так завела Адель, что у неё на работе всё валилось из рук. Она перепутала халаты, отнесла из гнойной перевязочной в чистую; рассыпала на пол полмешка гипса. Закончилось тем, что она вылила в унитаз воду вместе с замоченными инструментами, а потом долго в нём ковырялась длинным пинцетом, боясь, что канализация засорится и старший медбрат-хозяин, который вместо сестры-хозяйки, вызовет сантехника и тогда всё откроется. С работы на завтра она отпросилась бескровно. Её только предупредили:
– Слэдущи раз ишо рано гавари! (в следующий раз говори заранее) – не могла не огрызнуться коллега по цеху, которая не ела кур и перемолотое мясо. – Харашо я завтра свабодни! Ты патом субботу за мой дэжурства придош?
Канэшна! – Адель была довольна. Она любила дежурства.
В субботу и воскресенье Город был особенно безлюден. Редкий прохожий показывался в конце улицы, но и тот быстро сворачивал куда-нибудь в подворотню… Можно не торопясь, прогулочным шагом дойти до остановки, поглазеть на убогие витрины пяти магазинов. Ну, и что? Всё равно приятно! В пустой поликлинике сидели дежурный регистратор, врач тоскливо перелистывал какое-нибудь чтиво, медсестра в процедурном кабинете с чашкой чая и телефонной трубкой в ухе и она, Адель. Пустые коридоры, застеленные рваным по краю линолеумом, словно его зло грызли не дождавшиеся очереди пациенты. Аделаиде всегда казалось, что если идти по пустому коридору, то сзади тебе кто-то положит руку на плечо, или если резко завернуть за угол, то можно увидеть, как парящие в воздухе тени больных разлетаются в разные стороны и тают в полутьме. Ходить было жутко, особенно на втором этаже. Старое здание издавало тяжёлые звуки, напоминающие тихие всхлипы или постанывание кровати под тяжелобольными. Адель любила забираться именно в глубь второго этажа, вздрагивать от каждого шороха и с замиранием сердца бродить по пустынным коридорам. Ещё можно было поиграть «во врача». Войти в любой кабинет, который хочешь, сесть в кресло и положить перед собой стопочку анкет, которые не успели заполнить и поэтому не сдали в регистратуру. Можно было сколько хочешь читать чужие истории болезни, постукивать ручкой по столу, прямо как это делал гастроэнтеролог Казов. Он, когда внимательно слушал больного, имел обыкновение в такт его слов постукивать обратной стороной ручки об стол. От этого обстановка на приёме становилась ещё более серьёзной и значимой. Чего Адель не любила, так эго стеклянные графины. Зачем их наполняли водой и ставили на стол, если поликлиника получала воду с завода, а кран был тут же и в любой момент можно было набрать в гранённый стакан свежей, прохладной воды?! А так вода застаивалась, на крышках собирались соли, стекло становилось матовым. Казалось, что они наполнены мутной озёрной водой и если хорошо присмотреться, то вполне можно где-то на дне обнаружить головастика, или лягушачью икру. Ещё можно было просто сидеть и ничего не делать, пока не позовут снизу и долгое «А-а-а!» не отразится гулким эхом от холодных стен. Можно было в любом кабинете сидеть и думать. Думать обо всём: о себе, о Лёше; о страшной правде Фрукта, которого она больше никогда не увидит; о Кощейке, о её детях, живущих теперь с новой мамой. Думать о судьбе, о несправедливости, о человеческих пороках, о Боге и… не Боге… В сотый раз задумываться о случайно встреченной фразе Зигмунда Фрейда: «Чем благочестивей человек снаружи, тем больше внутри него демонов». Вероятней всего, это так. Кто такой этот Зигмунд Фрейд, которому могла прийти в голову такая странная мысль? Наверное, какой-нибудь церковный деятель. Здесь главное слово – «с виду». То же самое говорил… Вот к чему это сейчас?! При чём здесь Владимир Иванович?! Почему он всегда всплывает в неподходящие моменты! Правильно говорят: до чего бабская натура подлая! Встречаешься с Лёшей, любишь его, тебе с ним хорошо, ты от него вроде как беременная, при чём тут философ-патологоанатом с седым чубом?!
Адель высовывает голову в окно, чтоб избавиться от глупых мыслей. При мыслях о Владимире Ивановиче она краснела и бледнела в полном одиночестве. Но даже от высовывания головы в окно виденье не исчезало! Она почему-то везде вместо Лёши подставляла Владимира Ивановича, видела на своей руке его тонкие пальцы Микеланджело и чувствовала, что сердце бешено стучит в горле…
А-а-а-а! – Это медсестра из процедурного звала Адельку полным именем, но долетало только слабое «а-а-а!».
Уу-у-у-у-у! – Орала во всю силу лёгких Аделька. Это значило «иду-у-у!». Ей нравилось громко орать и будить поликлинику, возвращая к жизни.
