Быстро стали отдаляться одетая в бежевое молодежное пальто мать, похожий на черный корень Андрей Янович. Пристань снесло назад, в глаза ударила янтарная плазма валов, но «Метеор» завернул еще круче и снова вошел в заполненный судами затонский залив. Это было несколько странно. Мы прошли мимо уходящих в небо белых бортов «Волго-Балтов»», дошли до Лобача, где кончался залив, и развернулись. «Метеор» медленно и как-то торжественно, будто принимающий парад адмиральский катер, двинулся между берегом с его заводскими цехами и стоящими на рейде судами. И я сперва не принял на наш счет, когда мягким баском загудел рейдовый буксир «Воскресенец». Как бы прислушавшись к нему и поняв, о чем он гудит, один за другим трубными голосами откликнулись «Волго-Балты». Грубо взревел танкер. Прерывисто, как бы исходя в рыдании, переходящем в толстый прощальный крик, заголосили все теплоходы. Пробившись сквозь собственный сип, траурно взревел и смолк заводской гудок, словно не желая мешать надрывающимся от плача, кричащим судам.
— Кого это провожают?
— Тебя! — хлопнув меня по спине, захохотал Курулин.
Я понял, кого провожает затон. С каждой минутой меня все сильнее бил озноб. К горлу подкатил комок сладких слез.
— Не плачь, дурило! — хлопал меня по спине и хохотал Курулин.
Мы прошли мимо «Миража», на котором перестала искрить сварка, рабочие стояли, глядя на дефилирующий по тихой воде «Метеор». Виталий Грошев в распахнутом своем черном бушлате салютовал нам с палубы поднятой и сжатой в кулак рукой. Мы опять прошли мимо пристани, где я увидел плачущую мать и Андрея Яновича, который, растопырившись, как коряга, показывал мне и Курулину на плачущие теплоходы: дескать, вот это да!
— Ты вызвал меня в затон?
— Я, — сказал Курулин. — Кто же еще?
И опять ответственность за содеянное пригнула меня. Так что потребовалось снова некоторое время, чтобы я доказал себе, что все сделано как должно.
— А теперь драпаешь?
— А чего ждать? — обнимая меня за плечи и усмехаясь, спросил Курулин. — Строгих вопросов, на которые бессмысленно отвечать?
— А Катя где?
— Тьфу, черт! Я же ее забыл! — Курулин захохотал, как леший.
Он резко оборвал смех, и мы посмотрели на уносящийся по левому борту поселок.
— Я все же думаю, что такие люди, как я, России нужны, — едко усмехнувшись, сказал Курулин. — Есть у меня такое подозрение.
«Метеор» поднялся на цыпочки и, оставляя за собой белый шарф водяной пыли, понесся по слепящим волнам.
ЗАБЕГ НА ПРАЗДНИЧНУЮ МИЛЮ (продолжение)
ГЛАВА 4
1
ять лет я деятельно просидел в Москве, а потом не выдержал и поехал искать Курулина.
След (правда, очень сомнительный) у меня был.
Примерно через неделю после того, как мы с такой скандальной помпой отчалили вместе с ним из затона, Курулин появился у меня в Москве. Очевидно, ему все же пришлось отвечать на вопросы и в пароходстве, и в министерстве, потому что был он сгорбленный, постаревший, опустошенный, и уже не ухмылялся и не кричал: «Подозреваю, что такие, как я, России нужны!» Как будто сама жизнь из него ушла, пружина вынута, и вот он опустело обвис и только об одном думает: «Сколько еще таким ненужным, выжатым, выброшенным влачиться мне на земле? Когда же, наконец, все это кончится?!» Деловые передачи по телевидению вызывали в нем, можно сказать, судороги, развлекательные — отвращение. Без движения лежа на диване, он слушал трагический крик Высоцкого, глаза его были утомленно закрыты, морщины удлиняли вогнутое, стариковское, неподвижное лицо. Я с ужасом заметил, что он и шаркает по-стариковски. Утратив вкус к жизни, он все делал с явной натугой. Словно преодолевая громадную усталость и равнодушие, понуждаемый мною, ел, пил. «Какой-то холод внутри, Лешенька. Никак не могу отогреться, — сказал он, когда мы сидели за чаем. — Хорошо бы устроиться где-нибудь в Средней Азии, на буровой, мотористом... Море, рыбка ловится, дизель стучит... И тепло... Благодать!»
Почему в Средней Азии? Почему мотористом?.. У него в Ленинграде была трехкомнатная квартира, жена, дочка. А он как будто забыл, кто он и что имеет, и, превозмогая себя, с натугой, без желания и без радости высматривал себе простое место, чтобы сесть, никому не мешая, и под грохот дизеля смотреть на море... Такой теперь рисовалась ему благодать.
Я молчал, не находя сил возразить.
А потом он исчез. Я вернулся из издательства: дверь захлопнута, посреди стола броско оставлены ключи, рядом с диваном все так же магнитофон на стуле...
Через некоторое время я позвонил в Ленинград, но Ольга, услышав мой голос, повесила трубку.
И след Курулина затерялся...
2
Все это, — и военных годов Воскресенский затон, и события пятилетней давности, имевшие место в новом Воскресенском затоне, и последующее опустошение Курулина, — я вспомнил, сидя на перевернутом свином корыте в Средней Азии, в приаральском поселке Уча. Я прошу извинения за отступление длиною почти что в жизнь. Но ведь любое наше значительное движение подготовлено именно жизнью, из нее следует, и если бы не было вот такой вот именно предшествующей жизни, я не сидел бы ночью на чужом корыте в незнакомом среднеазиатском поселке Уча. Тем более, что реального времени эти воспоминания заняли, возможно, мгновение, были лишь уколом памяти — сторожа наших лет. Впрочем, конечно, нет, не мгновение. А если мгновение, то сильно разбухшее, потому что когда я очнулся, было холодно, и пешня, которой я сделал пролом в саманном сарае, была покрыта серой шкуркой росы.
Чтобы скоротать время, я заставил себя думать о будущей хронике, границы которой смутно, но уже проступали. Еще не было главного, но уже действовали в ней, оскорблялись, радовались, ходили и говорили герои второго плана: встреченный в поезде мой тезка Леша, строительный механик в полосатых штанах. И испытуемая им деваха в пенсне и с синяком под глазом, которая затем оказалась изгнанной женой охотника Имангельды. И сам создатель оазиса в ущелье «Черная юрта» царственный Имангельды со своим мотоциклом и нравственным максимализмом. И три командированные в пустыню «министра», по возможности ублажающие себя на старости лет. И решившаяся на безумный и дикий шаг Ольга. И предмет ее отчаянной глупости ангелоликий Дима Французов, снятый с должности старшего механика боязливым Сашко. И беспутный, но симпатичный чем-то отец Димы Французова, носивший несколько иную фамилию: Фракузов, которого Дима же и загнал в гроб осенней ловлей ондатр. И суровая жена Фракузова — Ксения Григорьевна, натравившая на Диму следствие. И ее страшненький подручный — вынырнувший из тьмы человек с закопченным лицом, внезапно втолкнувший меня в саманный сарай. Ну, и геологи, буровики, опасный в своей дружеской преданности Курулину Иван с его корявыми могучими руками. Ну, и Сашко, начальник экспедиции, рослый увалень с алебастровым точеным лицом. Все это у меня уже было. Не было только главного героя — вдохновителя и руководителя всего этого происходящего в пустыне действа. Ну, и нефти, без чего работа экспедиции казалась все-таки иллюзорной. Нефть была вокруг: на Эмбе, на Мангышлаке, в Каракумах. А здесь, в геологическом центре нефтеносного региона, были одни пустые метры проходки. Почему-то у меня даже сомнения не возникало, что — неорганического или, согласно старым гипотезам, органического происхождения, профильтровавшаяся откуда-то или рожденная здесь, — но нефть будет, ударит хвостатым фонтаном. А теперь, когда бурение подходило уже к проектной отметке, я со своей будущей хроникой будто завис над пустотой.
Сидя на корыте, я подумал, будет нефть или не будет, а время встречи с моим главным героем пришло, и тут послышались шаги. Я понял, что это идет втолкнувший меня в сарай «копченый». Он подошел к дверям, затаил дыхание, а затем потрогал замок. Невидимый в темноте, я сидел шагах в пяти от него, положив руку на холодное и мокрое от росы железо пешни. Гнев мой давно улетучился и драться с этим дураком никак не входило в мои расчеты.
«Копченый» тихо ушел, а ночь все длилась. Впереди, среди тьмы, я видел переваливающиеся на волнах невидимого моря отражения звезд. Я успел весь продрогнуть и выкурить полпачки сигарет, когда среди истаивающей тьмы показались бесцветные прибрежные волны, а затем все шире и шире стало выходить из сумрака белесое, с мазками неуверенной синевы, море. На его фоне проступили твердые очертания домов, заборы, сухо зашуршала и закачала своими метелочками похожая на кукурузу джугара. На вытоптанном небольшом пространстве между желтой стеной джугары и сараем я, оказывается, и сидел. Не успел я осмотреться, как послышался шум машин, два «уазика», бессильно светя фарами, проскочили мимо моего сарая, затем в отдалении послышались резкие командные голоса, женский захлебывающийся оправдывающийся голос, гневный горловой клекот моего знакомца «копченого». Голоса двинулись в мою сторону, взревели моторы разворачивающихся «уазиков», и вскоре я увидел всю кавалькаду: неумело бегущего в своем замазанном рыбьей слизью пиджаке «копченого» с ключом в руке, тонкую фигурку растерянно улыбающегося Димы Французова, непривычно сумрачную Ольгу, Имангельды с карабином за плечом, расстроенное лицо Сашко, негнущуюся старуху с гневно сомкнутыми губами: Ксению Григорьевну. В середине этой всклокоченной группы рассерженно шествовал мой главный герой. Тот, ради кого я и приехал в Среднюю Азию и встречи с которым ждал: собственной персоной Василий Павлович Курулин. Он был в начальственно-модном, какого-то особого среднеазиатского покроя костюме из светлой рогожки, замшевых, сливочного цвета, туфлях и соломенной новой, сдвинутой на затылок, шляпе. Вся его фигура выражала сочную начальственную значительность. И осознание этой значительности читалось в любом движении его рассерженного лица.
