Зал зашумел, завыкрикивал, засмеялся. Андрей Янович, опустившись на карачки, слез со сцены. Мать, добравшись до его уха, прокричала ему, что он ничего не понял: Курулина не хвалят за «Мираж», а, наоборот, ругают.
— Его не ругать надо, а бить! — рассвирепел Андрей Янович и, поднявшись со своего места, побагровев, оглядывая из-под свирепых бровей зал, крикнул, потрясая рукой: — Еще оглянется на поселочек наш Россия!
Все, что угодно, пусть даже сделанную им черепицу, Андрей Янович рассматривал если уж не в международном масштабе, то, как минимум, в масштабе страны.
— До России, слава богу, еще не дошло, а пароходство уже на вас оглянулось, — поднявшись на сцену, сказал Самсонов. — Сплошь одни нарушения. Деньги с легкостью совершенно бездумной перебрасываются из одной статьи в другую. Натуральный обмен принял чудовищные формы. Присвоение милицейской власти и этот ваш котлован — да это же просто беспрецедентное нарушение законности. И не о Курулине я сейчас говорю. С ним разговор особый. Меня поражает олимпийское спокойствие секретаря парткома товарища Егорова и ваша невозмутимость, многоуважаемая Елена Дмитриевна, дорогой вы наш народный контроль! На ваших глазах заслуженного человека, ветерана революции лишают пенсии, оставляют без хлеба, а вы принимаете это как должное. Секретарь парткома скромно сидит, очевидно, полагая себя просто зрителем...
— А почему люди должны говорить то, что вам или мне угодно? — спросил Егоров. Он поднялся, аккуратный, ладный, с приятным, несколько бледным лицом. — Пусть скажут то, что им хочется. — Он взошел по трем ступенькам и встал на краю сцены. — Все, что Курулин сделал хорошего, — во всем этом есть крупинка и моего участия. А что касается нарушений, то это, я считаю, полностью моя вина. Очевидно, я был плохой парторг.
— Вот именно! — сказал Самсонов, провожая взглядом сходящего на свое место Егорова. Он оглядел зал, пережидая возмущенный шум.
— А если всерьез, — сказал с другого конца зала Курулин, — то рабочая ставка для Андрея Яновича на кирпичном заводе оставлена. И ему не раз об этом говорено. Пускай приступает к своим обязанностям и получает себе на здоровье.
— Должность директора, ставка рабочая... — оглядывая зал, процедил Самсонов.
— Законных путей для восстановления справедливости у меня, к сожалению, нет!
— Вот она, ваша гнилая философия! — напрягаясь шеей, сказал Самсонов. — И вот теперь я вижу, так сказать, идеологический росток ваших злоупотреблений.
— Злоупотребляет тот, кто для народа ничего не делает, — неожиданно сказала мать. — А к Курулину какие со всех сторон претензии?.. За то, что сделал... Не хотят, чтобы делал. Посадили, и пусть себе тихо сидит!
Самсонов поморщился, отдулся, посмотрел в темное, то поднимающееся, то опускающееся окно.
По уходящему из-под ног проходу длинным зигзагом шел с пачкой писем в руке к сцене Курулин.
— Это жалобы на меня, — сказал он, встав рядом со мной. — И я их задержал. Почитаем? — подняв письма, спросил он зал.
Зал молчал.
— В прокуратуру, — дальнозорко рассматривая адреса на конвертах, сказал Курулин и бросил на стол письмо. — В обком партии. — Бросил он второе. — В пароходство.
— А вот это уже преступление! — сказал Самсонов.
— Дали бы мне работать, если бы я эти письма не задержал? — спросил Курулин.
— Куды там! —закричали из зала. — Съели бы тебя комиссии.
— А ведь это вы писали, земляки мои дорогие! — сказал Курулин. Был он тих, сосредоточен и от происходящего уже слишком далек. Я чувствовал: все кончено — Курулин ступил за последнюю грань.
— А вот это уже преступление! — глядя себе под ноги и забыв о том, что он на сцене, повторил, наливаясь гневом, Самсонов.
— Читай! — закричали из задних рядов.
— Не имею права, — сказал Курулин. — Может, те, кто писал, сами...
— Мое хоть в газете публикуйте — пожалуйста! — выглянув из-за головы Андрея Яновича, крикнул бывший начальник ОРСа Филимонов.
— «Уважаемые товарищи из прокуратуры! — вскрыв конверт, прочитал Курулин. — Сообщаю вам, что в директора Воскресенского судоремонтного завода пробрался закоренелый преступник...»
Зал захохотал, а Курулин повернулся к массивно стоящему у красного стола Самсонову.
— Разделяет вашу точку зрения. — Он заглянул в конец письма. — Требует прислать следователя.
Курулин поднял второе письмо.
— Это я о молоке!... Теперь-то чего уж: молока — залейся! — крикнул женский голос.
Курулин бросил письмо на стол и поднял большой синий конверт.
— Сейчас выйду, — сказал, поднявшись в середине зала, плоский, как доска, Поймалов.
— Все, что я брал у затона, я вернул, — суховато сказал Курулин, невольно следя за тем, с каким затруднением, хватаясь за спинки кресел, идет по качающемуся проходу Поймалов. Он выбросил Поймалова из поля зрения. — И кирпич уже только вам идет, и большак опять асфальтируется... Ну, — Курулин помедлил, задумавшись, — я не знаю такого, что бы я взял и вам не отдал. Во всяком случае, я вам прибавил, а не убавил, — сказал он негромко. — И что бы тут обо мне ни говорили (а я, кстати, со всем этим согласен), будущее затона в какой-то мере заложено. Из прутиков, которые нами посажены, должна вырасти березовая грива. Ферма достраивается, коровы здесь, и никуда уже вам от молока не деться. Кирпич и железобетон выпускаются, строительный участок создан — значит, строительство, независимо от чьего-то желания или нежелания, будет продолжаться. Эллинг не достроить не позволят тоже. Что «Мираж» даст, сказать трудно. Но его создали все же вы! — Он посмотрел на Поймалова, который, взобравшись на сцену, стоял с краю, как забытый в прихожей гость. — Кто за то, чтобы оценить мою деятельность положительно?
Зал опешил.
— А хоть я! — поднялся в своем распахнутом бушлате и вскинул сжатую в кулак руку Виталий Грошев.
Задние ряды с криком поднялись. Сидящие поближе суетно переглянулись.
— Стойте! — грубо сказал Самсонов. Он встал справа от меня. А слева стоял Курулин. Так что справа меня обдавало запахом хорошей материи и одеколона, а слева — запахом завода и табака. — Не ставьте себя в глупое положение. Что вы можете этим голосованием решить?.. Одни лишь эти задержанные Курулиным жалобы... — Самсонов показал на лежащие перед Курулиным письма, — уже жесточайший криминал. Подрыв самих основ нашей демократии! У-го-лов-щи-на!
— А вот это неправильно! — сильным голосом сказала мать.
Дальняя часть зала неистово засвистела.
Самсонов повел головой, словно его душил воротник.
— Молодо-зелено! — кивнув в сторону задних рядов, улыбнулся ему Поймалов.
— Вы, Елена Дмитриевна, — всей глыбой тела повернувшись в сторону матери и опершись мясистыми руками в кумач стола, внушительно произнес Самсонов, — внимательно прочитайте статью своего сына. И тогда вы поймете, что к чему в вашем затоне. А я, со своей стороны, — сказал он, посмотрев в конец зала, — хочу признаться, что в споре с Алексеем Бочугой был не прав. Могу признаться, что было у меня намерение как-нибудь спустить все это ваше безобразие на тормозах, дать возможность Курулину докончить им начатое. Но сейчас я отчетливо вижу, прав Бочуга: зло порождает зло. И главное, что происходит в затоне, — это привыкание к злу. — Самсонов медленно оглядел зал. — Привыкание к беззаконию! — сказал он так, что все оцепенели. — И никакими «Миражами» и прочими достижениями беззаконие не обелить!.. В атмосфере беззакония что-то построить можно. Только жить нельзя. Да и незачем! — грубо сказал Самсонов. — Себе дороже! — Он положил свою тяжелую руку мне на плечо и чуть надавил. — Алексей Владимирович в своей статье призывает вас к братству и единению. Да только на базе зла какое же может быть братство?! На базе зла может быть только банда! Не сподвижники, а соучастники! Не единение, а круговая порука! — Он убрал руку с моего плеча и сказал спокойно: — Курулин хулиганским выходом на «Мираже», вероятно, думал меня потрясти. Но потрясло меня другое. Я полагал, что Алексея Бочугу за его статью вы разнесете в клочья. Но ничего такого не произошло. Крича за Курулина, вы, вместе с тем, кричите и за эту статью. Как же так? Вы что же, сразу и «за» и «против»? Психология не моя специальность, но я думаю так: глаза ваши одобряют то, что у вас возводит Курулин, но с унижением человеческого достоинства душа ваша не мирится и смириться не сможет. — Самсонов пошел со сцены, но вернулся и, опершись руками в стол, склонился к матери. — А вам, многоуважаемая Елена Дмитриевна, я посоветую только одно: очнуться!
— И как можно скорее! — улыбнулся стоящий в углу сцены Поймалов. Громадная улыбка до неузнаваемости меняла его длинное умное лицо. Он двинул свою плоскую фигуру к столу и взял из-под рук бесчувственно стоящего Курулина синий конверт. — Алексей Владимирович Бочуга, — доверительно сказал Поймалов, — спровоцировал группу работников (я в их числе) к активному выступлению против Курулина.
