Капитан гидромонитора Федор Терехов смотрел на луну. Мысли его мчались к ней, потом, словно отражаясь от лунной поверхности, неслись к земле, но уже в другую, не в полярную ее область – в далекую пустыню…
Непреодолимая сила потянула Федора в каюту. Он завернул сначала в штурманскую рубку, проверил, точен ли курс корабля, прокладывающего полынью для установки труб, потом, не в силах уже противиться себе, дробно простучав ногами по ступенькам трапа, широким шагом прошел в каюту.
Он плотно закрыл дверь, щелкнул ключом. Подошел к сейфу, набрал на вращающемся диске нужный номер. Тяжелая, толстая дверца распахнулась сама собой. Маленьким ключиком Федор отомкнул верхний ящичек и вынул из него изящную шкатулку – диковинку южных морей.
Он бережно отнес ее к письменному столу, сел за него, зажег настольную лампу, одновременно выключив верхний свет. Каюта погрузилась в уютную полутьму. В центре освещенного круга на столе переливалась отблесками перламутровая шкатулка. На боковой ее стенке нужно было повернуть одну раковинку, тогда крышка открывалась.
Федор вынул пачку записанных радиопочтовым аппаратом писем, аккуратно перевязанных ленточкой. Он взял первое письмо. На нем была дата дня телевизионной связи гидромонитора с Барханским заводом.
«…Сама не своя… Не опомнюсь от всего, что произошло около телевизора. Казалось бы, не смогу смотреть людям в глаза, а я иду по заводу со вздернутым носом – сияющая и глупая… И мне ни капельки не стыдно!
Всякая уважающая себя девушка должна ждать, пока ей скажут желанное слово, от которого ее бросит в жар. Так заведено веками, идет от дедов. Именно от дедов, а не от бабок. Потому что выбирали деды, а бабки, тогда молоденькие, рдеющие, ждали.
Это сейчас я стала такая храбрая, когда уже выдала себя с головой. А то бы тоже сидела и ждала, когда после плавания „кто-нибудь“ скажет мне заветное слово… Но я сама выпустила его, как ласточку. И не жалею! Оно слетело с моих губ просто… с перепугу.
Я весь вечер играла, счастливая и смущенная, воображала Хрустальный дворец и девушку, которая плакала в тоске по героическим дням. Всегда думала, что только на такие слезы способна, а слезы-то оказались самыми простыми, женскими… И тем дороже, может быть, они?
Неужели… только „вопреки“! Или все-таки и „за что-нибудь“?
Когда я думаю о тебе… Когда я думаю о тебе – теперь только так буду звать, – я тысячу раз могу повторить „за что, за что, за что“! И тут будут: и сила, и мужество, и сдержанность, и спокойствие, и воля, и робость. Эта милая, смешная робость, которую я ценю больше пылких речей. Я буду перечислять прямоту и честность, благородство и долг… Буду говорить, говорить… и все о тебе!..
И все-таки ты прав. Не только „за что-нибудь“, но и „вопреки“. Вопреки самой себе, которая – какая глупая, смешная! – противилась этому всеми силенками. Вопреки тому, что ты всегда будешь в плавании, за что я должна была бы возненавидеть твои корабли, но я их вопреки всему… Нет! Не проговорюсь! Даже о кораблях не скажу этого… Нет! Нет! Мы, девушки, должны ждать, когда нам скажут желанное слово.
О, если бы ты знал, какое оно желанное, ты бы давно, давно сказал его мне… И я знаю, знаю, что скажешь. Иначе разве моя хваленая гордость позволила бы мне все это написать тебе?
Скажешь. Я жду его, настороженная, устремленная вдаль.
Я думала о том, кто в море. Мне хотелось быть с ним. Я перестала играть на рояле, выпрыгнула в открытое окно, как девчонка, и попала ногой в клумбу: я ведь живу на первом этаже. Потом старательно заглаживала свой предательский след. Пахло левкоями. На сердце было сладко.
Я хотела быть с тем, кто в море. Я прокралась на берег озера, разделась и поплыла. Брызги светились, как искры.
Я отплыла от берега далеко-далеко, лежала на спине и смотрела на черное, „плюшевое“ небо, на „нашу“ луну. Ведь случайно и ты мог смотреть на нее.
И вдруг что-то вспыхнуло на берегу. Над заводом вставало яркое зарево. Мартеновский цех светился изнутри, косые расходящиеся лучи вырывались изо всех проемов и доставали до самого неба, мягкого и мохнатого. Таким оно мне казалось. Очевидно, шла плавка.
Я поплыла от берега, и каждый раз, как я оборачивалась к нему, мне становилось все веселее и радостнее. Я даже пела, плыла и пела.
Я чувствовала себя далеко от берега… с тем, кто в море».
Сколько раз перечитывал Федор это первое письмо Жени!
Нежно прижав его к щеке, он сидел долго-долго. Потом перечитал и другие письма. Искренние, но совсем не простые, как сама Женя, и бесконечно близкие Федору. Он не умел так писать, но умел читать все, что было за каждой строчкой, умел понять ее настроение, угадать ее тончайшие ощущения, о которых она и не писала, но которые чувствовались за недосказанными фразами.
Сейчас Федор сошел, в каюту не только для того, чтобы перечитать дорогие ему письма. Он писал ровным, размашистым почерком, строго выводя каждую букву.
«Женя, родная моя!
Письма к тебе – что-то вроде дневника: тайного и немного смешного.
Тревожно у нас. Инженеры спорят. Горячие головы, и в первую очередь Алеша, хотят обойтись без труб. Ходов доказывает, что это затруднит строительство. Слушаю их и тревожусь о другом. Профессор Сметанкин, как сварливая совесть, покоя не дает. Снова и снова пишет и мне и другим. На него уже перестали обращать внимание. Прозвали современным Катоном. И подобно тому как римский сенатор каждый раз провозглашал, что „Карфаген должен быть уничтожен“, профессор Сметанкин провозглашает, что отгороженное море замерзнет. Карфаген был уничтожен… Никто не придает словам этого каркающего ворона такого значения, как я. Я не понимаю даже Александра Григорьевича, дядю Сашу. Не раз я разговаривал с ним. Он отводил разговор в сторону. „Опытный мол должен все показать. Данные океанологической науки недостаточно проверены. Опытный мол? будет вкладом в эту науку“. Мне кажется, что он чего-то недоговаривает. Знаю, вызывали его в Москву, к Волкову. Знаю, ведет он переписку с академиком Овесяном. Но даже мне он ничего не говорит.
Алеша – весь в заботах стройки. Живет ими, горит. О том, что „полынья“ замерзнет, и слушать не хочет, как тогда, на защите диссертации. У меня сердце болит. Сжимая крепче зубы, иду на мостик. Когда дует ветер в лицо, видишь льды, легче на душе. Знаешь, с чем борешься.
Вопрос о трубах действительно важен. Касается непосредственно тебя, вашего завода. Ценой двойного напряжения здесь, во льдах, наши хотят освободить вас от поставок. Подумал, что вы там, наверное, не захотите остаться в стороне.
Надеюсь, выводы сделаешь сама. Директор твоего завода и металлурги отзовутся.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
