не подозревала, что все железо проржавело, дерево гниет, а обои отслоились; что весь дом словно усох. Ей никто не сказал, что посуда убога и стара, что в доме давно поселились печаль и уныние; что редкие волосы Калеба становятся белее и белее. Слепая девушка не подозревала, что у них есть хозяин — холодный, требовательный, равнодушный; она не знала, что Тэклтон был… словом, он был самим собой. Она жила в уверенности, что он просто эксцентричный старик, которому нравится над ними подшучивать; что он их добрый Ангел-хранитель, не желающий слышать и слова благодарности.
И все это — благодаря Калебу; все это благодаря ее простому бесхитростному отцу. В их доме за очагом тоже жил сверчок; и, слушая его трели, оставшийся со слепой малышкой на руках несчастный отец додумался — и гений места его воодушевил, — что даже утрата может стать едва ли не благословением и что даже такими малыми силами можно подарить счастье. Ведь все племя сверчков — добрые духи, из них происходят гении домашнего очага; и пусть об этом и не подозревают живущие под кровом люди (а такое часто случается), — в горнем мире нет голоса более нежного и чистого, голоса, дарующего столь искреннюю поддержку, надежду, а порой и добрый совет.
Калеб с дочерью вместе работали в своей мастерской, — которая одновременно служила им и гостиной; странное то было место. Тут стояли домики разной степени готовности и куклы, их будущие обитатели. Куклы для богатых и для бедных — и дома им под стать. Скромные пригородные коттеджи для небогатых кукол; кухни и отдельные комнаты для кукол из бедноты; богатые городские особняки для богачек. Некоторые дома уже обставлены мебелью сообразно доходам их хозяек; другие можно без промедления закончить, едва поступит заказ: на полках ждали своего часа стулья, столы, кушетки, кровати и драпировки.
Знать, джентри, публика поскромнее, для которой были приготовлены эти жилища, — все они кучей лежали в корзинах, уставившись в потолок; однако, отмечая их положение в обществе и границы дозволенного (впрочем, как показывает опыт, в реальной жизни с этим имеются некоторые трудности), мастера значительно улучшили Природу, которая частенько бывает своевольной и упрямой; ведь помимо таких признаков статуса, как атлас, набивной ситец или лоскутный коврик, они создавали дополнительную — персональную — разницу, которая не позволяла ошибиться в оценке. Таким образом, кукла-леди всегда была стройна и красива, с конечностями, вылепленными из воска; те, кто находились на одну социальную ступеньку пониже, делались из кожи; следующие за ними — из крашеного полотна. В свою очередь, куклам-простонародью достались ручки и ножки из палочек и деревянное туловище, — так что перейти из одного сословия в другое для куклы было никак невозможно.
В комнате имелись и другие образчики ремесла Калеба, не только куклы. Ноевы ковчеги; там птицы и звери были набиты непривычно вплотную друг к другу, хотя — если взбредет в голову — через крышу их можно втиснуть еще. По сугубой поэтической вольности большинство этих ковчегов снабжались дверными молотками — неуместный придаток; возможно, предполагающий появление утренних гостей и почтальона; впрочем, внешний вид сооружения от этого только выигрывал. Еще в комнате стояло много маленьких повозок: когда колеса крутились, они начинали издавать весьма унылую музыку. Множество скрипочек, барабанов и прочих пыточных инструментов; масса пушек, мечей, щитов, копий и пистолетов. Были там еще акробаты в красных трико, неустанно карабкающиеся по высокому препятствию из красной же ленты и спускающиеся вниз, вперед головой, по второй стороне; уйма джентльменов почтенной, если не сказать достопочтенной, наружности, безумно прыгающих через горизонтальные колышки-барьеры, намеренно прибитые ко входным дверям их собственных домов. Звери всех видов: лошади любой породы — от пегих бочонков на четырех ножках-колышках, с клочком щетины вместо гривы, до чистокровных скакунов, горячих и отважных, на которых так весело качаться. Невозможно перечислить сотни гротескных заводных фигурок, — воплощение всех человеческих пороков, — которые населяли комнату Калеба. Человеческая злоба и глупость, явные или скрытые, они все здесь обитали. И нельзя сказать, что уж в очень преувеличенном виде: ведь заводные ключики, увы, случаются и в нашей жизни.
И посреди всего этого многообразия сидели за работой Калеб и его дочь. Слепая шила кукольное платье; Калеб красил и стеклил фасад большого семейного особняка.
Постоянная тревога отпечаталась во всех чертах кукольника, и его сосредоточенная и мечтательная манера, которая подошла бы скорее алхимику или вдумчивому исследователю, составляла на первый взгляд контраст с самим занятием и его незначительностью. Впрочем, тривиальные вещи, которыми приходится заниматься ради куска хлеба, становятся в реальности делом чрезвычайно серьезным; и, если чуть отойти в строну, я не вполне готов утверждать, что, случись Калебу быть лордом Чемберленом, или членом Парламента, или стряпчим, или даже дельцом на бирже, он бы имел дело с игрушками хоть на капельку менее причудливыми, — и есть у меня сомнение, что они были бы так же безобидны.
Дочь заметила:
— Прошлым вечером ты выходил под дождь, отец. В своем прекрасном новом пальто?
— В прекрасном новом пальто. — Калеб покосился на вешалку, на которой одиноко сушилось то самое похожее на мешок одеяние — тщательно расправленное.
— Как же я рада, что ты его купил!
— И у такого портного, да, — отозвался Калеб. — Модного портного. Оно для меня слишком хорошо.
Слепая оторвалась от работы и радостно засмеялась.
— «Слишком хорошо», отец! Что же может быть для тебя слишком хорошо?
— Я даже немного стыжусь его носить. — Калеб смотрел, как засияло ее лицо. — Нет, правда. Когда слышу вокруг: «Смотри, какой франт!» — не знаю, куда деваться. И нищий… Он все не отставал вчера вечером. Я сказал ему, что такой же, как все. А он: «Нет, ваша честь! Что вы такое говорите?» Мне было стыдно, право. Такое ощущение, что я не имею права его носить.
Счастливица Слепая; как весело ей стало, как хорошо!
Девушка стиснула руки.
— Я вижу тебя, отец. Так ясно, как если бы у меня были глаза — хотя, когда ты рядом со мной, мне других глаз и не надо. Синее пальто…
— Ярко-синее, — поправил Калеб.
— Да! Да! Ярко-синее! — воскликнула девушка, поднимая лучистое лицо. — Цвет благословенных небес, я помню! Ты мне о нем рассказывал! Ярко-синее пальто…
— Нигде не жмет, не давит.
Слепая девушка радостно рассмеялась.
— Не жмет и не давит! И в этом пальто ты, милый отец, с веселым взглядом, улыбающийся, как легко ты шагаешь, какие у тебя темные волосы — ты выглядишь так молодо и привлекательно!
— Хватит, хватит, — сказал Калеб. — Я сейчас загоржусь.
Девушка ликующе указала на
