— Что такое стремный, Пагель? — мягко спросил Штудман.
— Стремный, — с готовностью пояснил Пагель, — это человек, который стоит на страже и следит, не идет ли полиция, и вообще все ли спокойно. А тот, который только что запер входную дверь, это зазывала, он зазывает гостей наверх…
— Значит, там что-то запрещенное! — воскликнул ротмистр еще запальчивее. — Очень благодарен вам, уважаемый господин Пагель, но на меня не рассчитывайте! Я не желаю иметь дело с полицией, тут я придерживаюсь старомодных взглядов…
Он замолчал, так как приближались двое полицейских. Они брели рядом, один — плечистый верзила, другой — низенький толстяк, под его подбородком темнел ремешок от каски; тихонько звякали цепочки, на которых висели резиновые дубинки. Стук подбитых гвоздями башмаков, подхваченный каменными стенами, раздавался в ночи.
— Добрый вечер, — сказал Пагель вполголоса, вежливо.
Только верзила, ближайший к ним, слегка повернул голову. Но он не ответил. Медленно проследовали мимо блюстители порядка. И вот уже издали донесся стук подбитых гвоздями башмаков, врываясь в молчание этих трех людей. Затем полицейские свернули в Аугсбургерштрассе, и Пагель с облегчением расправил плечи.
— Да, — сказал он, почувствовав, как сердце стало биться ровнее, ибо до последней минуты боялся, что возникнет какое-нибудь препятствие. — Теперь они прошли, и мы можем подняться наверх!
— Едем домой, Штудман! — заявил ротмистр с досадой.
— А что там наверху? — спросил Штудман, кивнув головой на окна неосвещенного дома.
— Ночной клуб, — ответил Пагель и посмотрел в сторону Виттенбергплац. Стремный снова вынырнул из светового квадрата площади, и все так же — руки в карманах, сигарета в углу рта, — медленно зашагал по улице.
— Фу, дьявол! — воскликнул ротмистр. — Значит — раздетые бабы, дешевое шампанское, голые танцовщицы, я так и знал! Я сразу же решил, что будет именно это, когда увидел вас. Идемте, Штудман.
— Ну что же, Пагель? — спросил Штудман, не обращая внимания на ротмистра. — Это верно?
— Ничего подобного, — отвечал Пагель. — Рулетка! Самая обыкновенная рулетка.
Стремный остановился в пяти шагах, под фонарем, и, насвистывая с глубокомысленным видом "Муки, назови меня Шнуки!", глядел вверх. Пагель понял, что стремный подслушивает, что он, худший из посетителей игорных притонов, узнан, и боялся, что его не впустят.
Раздраженный задержкой, помахивал он зажатой в руке пачкой денег.
— Рулетка! — воскликнул ротмистр удивленно и сделал шаг к Пагелю. Разве она разрешена?
— Рулетка? — изумленно повторил за ним и Штудман. — И с помощью подобного жульничества, Пагель, вы и пытаете судьбу?
— Игра ведется честно, — вполголоса возразил Пагель, не спуская глаз со стремного.
— Нет на свете человека, который признал бы, что его надувают, отозвался Штудман.
— Я, когда-то давно, еще желторотым лейтенантом, играл в рулетку, мечтательно проговорил ротмистр. — Может быть, мы все-таки заглянем туда, Штудман? Разумеется, я не поставлю ни пфеннига.
— Да уж не знаю, — нерешительно ответил Штудман. — Наверно, все-таки жульничество. И потом вся эта мрачная обстановка, понимаешь, Праквиц, пояснил он с некоторым смущением, — я, разумеется, время от времени тоже играл в азартные игры. И мне не хотелось бы… говорят — лиха беда начало… а в моем сегодняшнем состоянии.
— Да, конечно, — согласился ротмистр, однако не уходил.
— Значит, идем? — спросил своих колеблющихся спутников Пагель.
Они вопросительно переглянулись, им и хотелось и не хотелось, они боялись жульничества, а еще больше боялись самих себя.
— Вы же можете просто посмотреть, господа! — сказал стремный, волоча ноги и небрежно сдвинув на затылок кепку. Он подошел ближе. — Простите, что я вмешиваюсь.
Он стоял, подняв к ним бледное лицо, темные мышиные глазки испытующе перебегали с одного на другого.
— За это денег не берут. Учтите, господа, ни залога, ни вешалки, ни алкоголя, ни женщин… только солидная игра…
— Ну, я иду наверх, — решительно заявил Пагель. — Я _должен_ сегодня играть.
Уже не в силах терпеть, он поспешно направился к входной двери, постучал, его впустили.
— Подождите же, Пагель! — крикнул ротмистр ему вслед. — Мы тоже идем…
— Право, вам следовало бы пойти с вашим другом, — убеждал его стремный. — Он-то знает, он-то видел, в какую игру там играют. Не проходит вечера, чтобы он не уносил оттуда кучу денег… Его у нас все знают…
— Пагеля? — воскликнул ротмистр удивленно.
— Как его настоящая фамилия, нам, конечно, не известно, у нас гости не представляются. Мы называем его просто "Барс аль-пари", так как он всегда ставит только на черное и красное… Но как! Он игрок до мозга костей! Его у нас каждый знает. Пусть себе идет вперед, он и в темноте дорогу отыщет. А я посвечу вам…
— Значит, он часто играет? — осторожно осведомился фон Штудман, так как Пагель интересовал его все больше.
— Часто? — переспросил стремный с явным уважением. — Да он ни одного вечера не пропускает… и всегда сливки снимает! Уж и злимся мы на него иной раз! Ну и хладнокровен же он, скажу я вам, таким хладнокровным я бы не мог быть. Просто диву даешься, как это он умеет остановиться, когда у него в кармане достаточно! Его мне, собственно, совсем не следовало пускать наверх! Все там очень настроены против него. Ну да сегодня уж так и быть, раз вы с ним, господа…
Фон Штудман от души расхохотался.
— Чего ты смеешься? — спросил ротмистр, недоумевая.
— Ах, прости, Праквиц, — ответил Штудман, все еще смеясь. — Таким комплиментам я всегда рад. Как ты не понимаешь: они решили впустить хитрого, хладнокровного Пагеля потому, что с ним мы — дуралеи. Идем, теперь и мне захотелось! Посмотрим, сможем ли и мы быть хитрыми и хладнокровными.
Все еще смеясь, он подхватил ротмистра под руку.
Засмеялся и стремный.
— Вот что я натворил! Да вы не обижайтесь, господа. А так как вы на него не похожи, то не дадите ли вы мне сколько-нибудь? Я, конечно, не знаю, но, судя по вас, — с поместьем в кармане вы отсюда не выйдете.
Стоя на площадке лестницы, он ловко осветил бумажник Праквица, в котором тот искал мелочь.
— Он действительно воображает, что мы выйдем оттуда без единого пфеннига, — раздраженно сказал ротмистр. — Лучше бы не каркал!
— Немножко поныть перед игрой никогда не мешает, — заметил стремный и с мягкой убедительностью добавил: — Еще один банкнот, господин барон. Я вижу, вы не знаете наших обычаев. Я-то всегда, так сказать, одной ногой уже в полицейской тюрьме на Алексе!
— А я? — чуть не вскипел ротмистр, рассерженный этим новым напоминанием о запретности того, что он собирался делать.
— Вы? — отозвался тот сочувственно. — Ну, с вами-то ничего не случится! Тот, кто играет, самое большое лишится своих денег. Но тому, кто подбивает на игру, не миновать тюрьмы. Я же подбиваю вас, господин барон…
По лестнице спускалась чья-то темная фигура.
— Эй! Эмиль! Вот эти двое господ пришли с Барсом аль-пари. Проводи-ка их наверх, а я пошел сторожить. Что-то у меня сегодня под ложечкой сосет, как бы чего не вышло.
Они втроем стали подниматься по лестнице. Стремный громким шепотом еще раз их окликнул:
— Эй, Эмиль! Послушай-ка!
— Ну что такое? Нельзя шуметь!
— Я уже получил с них! Не вздумай доить еще раз!
— Ах, заткнись! Сторожи-ка лучше!
— Ладно, Эмиль! Буду сторожить, что бы там ни случилось.
И он исчез в темноте.
8. ПАГЕЛЬ ПРОИГРЫВАЕТ
Вольфганг Пагель уже сидел в игорном зале.
Весть об огромной сумме, обмененной Барсом аль-пари на фишки, каким-то образом успела проникнуть из вестибюля в зал и дойти до похожего на коршуна крупье и его двух помощников, после чего Пагелю тотчас освободили место на верхнем конце стола. А Пагель обменял у вахмистра с печальным лицом только четверть своих денег. Остальные банкноты он снова наспех рассовал по карманам и вошел в зал, перебирая рукой лежавшие в кителе прохладные костяные фишки. Они негромко, с приятным сухим звуком постукивали.
Этот звук тотчас вызвал у него представление об игорном столе: неровно натянутое зеленое сукно с плоскими, нашитыми на него желтыми цифрами, озаренными светом электричества, несмотря на все смятение вокруг, всегда так тихо и бело сиявшего над столом; жужжание и постукивание шарика; тихое гудение колеса.
С глубоким облегчением вдохнул Пагель привычный воздух этой комнаты.
Игорный зал был переполнен. Несмотря на поздний час, позади сидевших двумя плотными рядами толпились игроки. Для Вольфганга все эти бледные напряженные лица сливались в одно.
Помощник крупье проводил его на освобожденный для него стул, — этой чести ему еще ни разу не оказывали.
