на книжку о русской драматургии. Возвращаюсь я к жизни очень медленно, с перерывами на лечение, на борьбу с болезнями и врачами… Книжечку Ренэ „От Тургенева до Чехова” дочитал только вчера. Очень яркая и богатая наблюдениями и массой интереснейших фактов работа… У меня, конечно, есть некоторые возражения, но о них поговорим при встрече в Москве, которую жду с нетерпением». Но поговорить и выслушать «возражения» не удалось…
Надежда на то, что мы приедем летом в тот год, не сбылась. Поездка была отложена, и мы появлялись в Москве лишь в сентябре. Мы сразу позвонили Оксману, но он себя плохо чувствовал, и встречу пришлось отложить.
Мы снова сидели в библиотеках и встречались со знакомыми. Мы были в гостях у Ильи Самойловича Зильберштейна, авторитетнейшего человека: он долгие годы работал в издательстве «Литературное наследство», где он трудился, обладая невероятной энергией и силой убеждения, и находил великолепные портреты, картины и графику (среди прочего, у него была знаменитая коллекция портретов декабристов, о которой он не рассказывал, как она попала к нему в руки). По его инициативе в Москве был создан Музей частных коллекций, которому он первый передал свои коллекции. Прозвучало забавно, когда Юлиан Григорьевич, представляя этого ученого, который был намного старше его, произнес: «Это мой ученик». В тот день с нами была Ольга Морозова, которую Илья Самойлович очень любил. Кто бы, впрочем, ее не любил или не уважал? Мы неоднократно бывали вместе в его квартире-музее на Лесной улице, где за стол отвечала его жена Аннушка (выдающийся химик), которую муж подгонял смешным, как нам казалось, образом. Все начиналось с поручений: «Аннушка, подай то и то. Аннушка, почему нет соли? Аннушка, где икра?». Когда почти все было поставлено, звучал полный возмущения голос: «Аннушка, что ты все крутишься? Садись с нами за стол». Анна снимала фартук и покорно садилась. И вновь оказывалось, что чего-то не хватает. Мы себя чувствовали как-то глупо, но при этом старались подавить попавшую в рот смешинку. Мы с восхищением смотрели коллекцию, нам также объяснилось, что следовало посмотреть в отделе рукописей Библиотеки им. Ленина. В какой-то момент разговор был прерван телефонным звонком: Илья Самойлович поднял трубку, долго держал ее и ответил приглушенным голосом: «Да, я понимаю, внезапно. Жду информации, когда…». И он повернулся к нам, чтобы сказать: «Только что не стало Юлиана Григорьевича». Мы сидели в тишине, как будто парализованные. Мы только что договорились с ним о встрече у него дома… Мы знали, что он болеет, но смерть всегда настигает внезапно. Особенно кого-то такого, как Оксман. Мы попрощались с хозяевами, попросив сообщить о дате похорон.
18 сентября дома на Ульянова состоялось прощание, пришло много людей, чтобы проводить его в последний путь. Кругом вертелись с понурыми лицами мужчины с фотоаппаратами. Миша Громов также фотографировал и подарил нам несколько снимков. В том числе воспроизведенную в этой книге фотографию с плачущим над гробом Виктором Шкловским… Рыдающий Виктор Борисович, который должен был произнести речь, не был в состоянии выдавить из себя хоть слово. «Речь была в сюрреалистическом порыве, Шкловский выкрикнул у гроба: „У подножия гробницы Тимура похоронен Улугбек, он изучал звезды и составил звездный каталог, и его убили. Сколько стоят звезды? Сколько стоит книга? Сколько стоит одна буква науки? Юлиана нет, а мне нужно позвонить ему, а я не могу этого сделать. Простите меня, я стар…”»[151]. На фотографии сзади видны Владимир Жданов, профессор Петр Зайонч ковский, Серафима Густавовна сбоку……(см. вклейку).
Не стало Оксмана – нашего Наставника, истинного гуру, но с нами остались его ученики и друзья.
* * *
Не прошло и года как во время нашего следующего пребывания в Москве в декабре 1971 мы стали свидетелями и участниками следующих похорон великого русского человека – редактора, в то время уже бывшего – самого популярного времен оттепели ежемесячника «Новый мир», автора чрезвычайно популярной поэмы о народном герое Василии Теркине.
Гражданская панихида была совершенно иной. Александр Твардовский, скончавшийся 18 декабря, оставался членом Союза советских писателей, и именно союз, а точнее, его специальная комиссия по вопросам похорон писателей (в строго определенных категориях), организовала церемонию. В большом зале ЦДЛ – по православному обычаю – на катафалке был установлен открытый гроб, почти весь покрытый цветами. С обеих сторон в почетном карауле стояли писатели в соответствии с установленным порядком – они менялись каждые несколько минут. Атмосфера полностью отличается от той, что была на прощании с Юлианом Оксманом. Там – полная тишина, нарушаемая только приглушенными рыданиями и благочестивым шепотом друзей, обслуживающих погребение. Здесь был шум и гомон у входа с улицы Герцена (вход с Воровского, теперь, как и ранее Поварской, был закрыт). Движение троллейбусов остановлено, улицы полны милиции, пытающейся направить людей, идущих к ЦДЛ, в другую сторону и вообще предотвращающей любые перемещения, связанные с похоронами. Мы приехали как всегда заранее, справедливо полагая, что добраться до места и пройти внутрь будет нелегко. Однако у нас есть пропуск, мы только ждем знакомого, чтобы вместе пойти внутрь. Через какое-то время слышу: кто-то по-французски говорит у меня за спиной. Я осторожно поворачиваю голову и замечаю мужчину, одетого нездешним образом, и женщину, которая что-то ему объясняет. Они оба смотрят в мою сторону. Вдруг женщина делает несколько шагов по направлению ко мне, останавливается на мгновение, внимательно глядит, затем качает головой и возвращается. Я очень заинтригован этим очевидным пренебрежением к себе. В то же время появляется наш московский знакомый и высказывает весьма вероятное предположение, что француз принял меня за Солженицына, которого он знал только по фотографиям. Такие ошибки случались со мной несколько раз.
Мы втроем протискиваемся сквозь толпу людей, высоко держа свои пропуска. Зал уже полон. В первом ряду сидит Александр Исаевич Солженицын, не замечая никого вокруг. Почетный караул меняется рядом с гробом. В какой-то момент еще вваливается совершенно пьяный аварский поэт из Дагестана Расул Гамзатов. Люди, прежде чем занять места в зале, проходят мимо гроба, возлагая цветы, не знают, на кого смотреть. Поэтому головы поворачиваются по команде, то в одну, то в другую сторону – на катафалк и на первый ряд. Незабываемо.
Затем процессия, охраняемая милицией, отправляется на кладбище. По пути наш Цицерон рассказывает, как Твардовский после последнего съезда писателей в ответ на вопрос, что там было, пренебрежительно махнул рукой и, не выбирая выражений, ответил: «Ёбля пьяных мужиков в крапиве». Без комментариев.
«Обаяние мира»: Натан Эйдельман
Как мы уже упоминали, Юлиан Григорьевич Оксман обожал – как
