— Клянусь на кресте, — сказал Маврикий, подписывая договор, — отныне будет так и только так. На этом фундаменте остановимся, на нем и будем возводить обитель согласия и покоя.
В посла аварского, который принимал присягу ромейского императора, не было и тени сомнения, что может быть иначе. Обе стороны вон как довольны согласием, как и принципами и устоями, на которых сводится оно. Поэтому и в каганат возвращался изрядно приподнятым, и кагана и сородичей своих сумел убедить в мысли: будет так, как договорились. А что может быть лучше для сородичей, чем мир и согласие, тем более, после неудачного похода? Шутки разве, двадцать тысяч мужей положили на поле боя. Не убеленных сединами старейшин — мужей. Да хранит Небо от таких походов. Должны угомониться на какое-то время и позаботиться, чтобы на место убитых мужей встали отроки, а на место отроков — новорожденные дети. Поэтому и задымились костры у палаток, закипело кушанье на кострах, разнося по долинам и котловинах Паннонии запах свежей кобылятины, телятины, баранины. А где ароматы кушаний и тепло очагов, там зарождается тепло сердца, как и единство объединенных кровными узами сердец. Мужи хвастались на досуге конями, объезженными и не объезженными еще, жены — детьми, меньшими, старшими и самыми старшими. А еще — достатком, что его приумножают старания рода в стойбище и на выпасе.
Хвала Небу, что посылает согласие и достаток! Хвала кагану, который заботится о родах и так же о согласии между родами! Слава и хвала! Слава и хвала!
Каган не мог не слышать эту хвалу (есть на свете правитель, который полагался бы только на собственные уши, земля слухом полнится, да). А слава не только радовала, она побудила Баяна заботиться, чтобы имя возносилось все выше и выше. Как только пробежала половина следующего лета, а с ней и назначенный договоренностью с Византией день об уплате причитающихся ста тысяч, призвал Таргита и повелел ему:
— Бери лучшую среди верных нам сотню и езжай в Константинополь. Напомни императору, пусть платит, что обещал.
Таргит поклялся, как водится, и отправился за Дунай. И в пути не медлил, но вместо ожидаемых солидов привез очередное, и чуть ли не самое обидное разочарование: империя пожаловалась на трудности, на то, что фиск совершенно опустел по многим причинам (во-первых, не повезло прекратить раздор с персами, а во-вторых, земля совсем обобрана варварами) и воздержалась от уплаты долга до каких пор, им не сказали: аварам тоже. Причастные к поборам, зато неоднозначно намекнули об этом, а потом развели руками и сказали:
— Надо подождать.
Выслушав своего посла, каган сначала удивился, не зная как, дальше засопел и налился кровью.
— Как это понимать? — поинтересовался у Таргита. — За кого они нас принимают, ты спросил?!
И снова поскакали в Константинополь и из Константинополя гонцы.
«Высокий царь! — писал рукой писца своего Баян. — Император земель от восхода до захода солнца. Не помяни меня гневом своим, но знай: неуплата обещанных солидов делает турмы возмущенными, и я не уверен, чем закончится сегодняшний день, что будет завтра. Знаю и верю: государственный фиск Византии может испытывать затруднения, но знай и ты, царь: этому верю лишь я. Народ аварский не хочет верить, он жаждет одного: обещанных солидов и поэтому находится в большом гневе на властителей твоих, на всю империю. Умоляю тебя, умилостиви его уплатой обещанного, если не сейчас, то в конце лета, а чтобы к тому времени он не вскипел гневом и не стал с друга твоим супостатом, уступи ради покоя одной мелочью. Ходит между аваров пересуд, будто константинопольский народ забавляется в часы досуга, или во имя избегания его, цирковыми спектаклями. И больше всего привлекают его в тех спектаклях обученные ловкими надзирателями слоны. Не могли бы подчиненные твоей милости доставить нам хоть одного из таких слонов? Уверен, что это зрелище убаюкало бы гнев, а затем и склонность к возмущению подчиненных моих и, прежде всего, тех, что имеют при себе оружие.
Каган аваров, гепидов, подунайских славян, Баян».
Маврикий, вероятно, не знал, как быть с теми баламутными аварами, и ухватился за выпрошенный каганом слона, как утопающий за соломинку.
— Солиды действительно не можем сейчас оплатить, пусть потом, когда-нибудь, а слона доставим немедленно.
Ему что, повелел и забыл, радовался, наверное, что хоть этим отделался от аваров. А чего стоило его повеление подчиненным и прежде надзирателям, которые должны были доставить слона аж туда — за Дунай?
Говорили-советовались и решили на одном: гнать императоров подарок сухопутьем. Пусть дольше будут отправляться, зато больше будет уверенности, что доставят.
И пошли со слоном через всю Фракию, Мезию и Дакию к месту между Дунаем и Дравой, где стоит великоханское стойбище. Забрали те путешествия ни много ни мало — всю остальное лето и хороший кусок полетья. Погонщики и надзиратели не скрывали усталости и облегченно вздохнули, когда убедились: все-таки доставили кагану заморскую диковинку. А дошло до передачи ее в руки аваров, каган сам вышел посмотреть. Вышел — и оторопел, а потом и поморщился брезгливо.
— Это такое большое чудо? Ведите его обратно. Если я, каган, не вижу в этом чудовище чего-то знатного, воины мои тоже не увидят.
— Зима не за горами! — пытались урезонить погонщики. — Куда денемся с этой тварью?
— Куда хотите, туда и ведите императорский подарок, он мне не нужен. Солиды пусть шлет, плату за пролитую на поле боя кровь.
А платы не было и не было.
«Милостивый государь крупнейшей в мире империи, — в который раз уже напоминал Баян. — Слышим и видим, на северных рубежах земли твоей громоздятся облака: склавины объединяют силу, и немалую. Очень похоже, вновь пойдут за Дунай с семьями, на поселение в землях твоих. Как прикажешь быть, что делать с такими? Встать против них стеной или открыть путь, пусть идут и селятся? Ходят между нами, как и между склавинами, пересуды, будто земли Фракии, как Иллирики, пустуют после многочисленных вторжений и полонений, будто твоя милость может не противоречить поселению, если оно будет мирным, без сечи и татьбы».
Ответ пришел вскоре и был категоричен: никаких поселений; всем, кто отправится за Дунай, путь заслонять и возвращать восвояси. Если же не будут повиноваться, брать на меч и копье.
«Вот как! — зло потешался Баян. — На меч и копье склавинов берите, платы же, как не было, так и нет».
И не замедлил с очередным посланием: «А как же с субсидией? Где наши сто тысяч?»
Внизу же, между прочим, дописал: «Народ византийский поговаривает, будто император спит не на обычном, из дерева, ложе, а на золотом. Не были бы вы ласковы, проявить щедрость свою и прислать кагану аваров хотя бы одно из таких лож?»
Видно было: у Маврикия едва хватает терпения слушать аварского посла, который с некоторых пор находится в Константинополе и достаточно надоел уже с посланиями своего предводителя. И все же с этим вместе у него хватает силы воли слушать, а выслушав, стерпеть: призвал подчиненных и велел им удовлетворить и эту каганову прихоть. Зато следующая императора вывела из равновесия.
— Каган ваш слишком много позволяет себе! — взорвался гневом и бросил послание Баяна со словами: — Никаких субсидий, тем более в сто тысяч солидов! Восьмидесяти не будет, если так!
Кто-кто, а Таргит догадывался, что возмутило Маврикия. В кагановом послании к нему говорилось о том, что повелитель аваров передумал и возвращает подаренное императором ложе. Во-первых, оно не такое уж красивое, хоть и золотое, а во-вторых, что скажут ему, кагану, турмы и предводители турм, когда узнают о таком подарке? Сомнений нет: скажут, каган променял своих родичей на золотое императорское ложе. Поэтому возвращает его и напоминает: империя должна платить, наконец то, что обещала, заключая договор. Если этого не произойдет, авары возьмут свое силой.
«Нелегко будет мне примирить теперь императора с предводителем родов наших, — думал Таргит, оставляя Августион. — А должен, на то послан сюда».
Всякий верующий надеется: вера его восторжествует. Надеялся и Таргит. Но напрасно. Не того хотел Баян. Только услышал из уст гонца, что сказал император ромейский на его требование — оплатить обещанное, повелел созвать турмы и крикнул вовсю ширь уязвленного сердца:
— Авары! Нас снова обманули! Слышали, снова!
— У-у-у! А-а-а! И! — гремели турмы, подняв над собой оружие и угрожая им. Только те, кто стояли ближе к кагану, и могли понять, кто обманул, в чем обманули их. Остальные и так догадывались или заранее знали, поэтому и сотрясали тысячеголосым криком не только ближние, но и дальние окрестности.
— Дети мои! — подливал масла в огонь Баян. — Авары мы или не авары? До каких пор будем ходить в веригах ромейских и будем надругательство терпеть? Один император нарушил данное нам слово, растоптал достоинство наше и нашу честь, сказал, что нам принадлежит лишь то, что принадлежит рабу за верную службу, и второй о том же говорит. До каких пор это будет? Когда и перед кем склоняли мы головы? Разве для того выбились в свое время из турецкого ярма, чтобы надеть себе ромейское? Довольно! Мы не рабы им, чтобы ждать добытое потом и кровью, как милостыню — с протянутой рукой. Не хотят платить обещанных субсидий, пойдем и возьмем их силой. Были вчера супостатами склавинам, сейчас будем друзьями и пойдем на ромеев общей силой. Пусть возмущаются тогда, когда пойдем, пусть увидят, каких солидов и какой крови это им обойдется. Это я вам говорю, ваш каган! Становитесь, плечом к плечу, преумножайте мужество на достойную настоящих воинов доблесть — и на ромеев. Наказание и смерть отступникам! Наказание и смерть!
