– Что ж, жди, Митикэ, жди и дождешься.
Приходили навестить Митикэ и бабы.
– Послушай, Митикэ, дружочек, вот я тебе крынку молока и три яйца принесла. И мамалыжки прихватила кусок. Кушай, миленький…
Это тетушка Цынцу, вдова самого последнего на селе бедняка, собрала еды для Митикэ Окы.
– Благодарствую, тетушка, я не ем. Помереть хочу…
– Так-то, сынок, и впрямь помереть недолго…
Голос у Митикэ совсем глухой. Глаза потухли, щеки ввалились. Придут люди, соберутся у окна с выставленными рамами, поглядят-поглядят на Митикэ, да только плечами пожмут. Едва ли найдется в селе человек, кто не приходил бы навестить Митикэ, не принес поесть. Иногда принесенный кусок, хлеб или мамалыгу клали возле него, прямо на солому – авось одумается и съест, голод не тетка…
Не одумался Митикэ. Еле-еле уж языком ворочает. Голос слабый стал и глухой, словно из глубокой ямы…
– Так и не хочешь поесть, Митикэ?
– Не хочу…
– Помрешь ведь, слышь, Митикэ?
– Помру…
Он закрывает глаза. Ни с кем не хочет говорить. Вот уже три недели, как сын корчмаря не брал в рот ничего, кроме воды. А зима стоит суровая. Мороз лютый. В доме без окон и дверей ветер так и гуляет. Посвистом свищет.
Однажды утром Митикэ нашли мертвым. Сбылось его желание. Дождался, прости господи!..
– Что ж с Митикэ-то делать, господин писарь?
– Это с племянником-то моим? – Митикэ писарю племянником доводился. – А что делить? Хоронить…
На чердаке корчмы разыскали засыпанные пылью доски. Митикэ и их бы продал, кабы знал. Сколотили гроб и похоронили Митикэ.
Без всяких почестей.
Время движется. Медленно, с трудом, но движется. Нападало снегу. Намело здоровущие сугробы.
Немцы нащупали склады и амбары помещика из Сайеле, битком набитые зерном. Рудольф Бюргер распорядился:
– Завтра утром подать триста подвод для перевозки зерна на станцию!
Писарь составляет список. Дезертиры от работы освобождаются. Освобождаются и сельские богатеи, деньгами откупившиеся от мобилизации.
Вся работа легла на плечи женщин, чьи мужья где-то в Молдове сражаются с немцами.
Триста женщин, молодых лет и постарше, собравшись на главной улице села, дрожат в снегу возле своих волов.
Писарь проверяет, кто явился. Проверка закончена, и длинный, бесконечный караван трогается с места.
Сначала идет подъем в гору к имению Сайеле, волы с подводами пробиваются через заносы и сугробы. Женщины разгребают снег. Спотыкаются, валятся с ног. Вновь поднимаются. Плачут по-бабски, ругаются по-мужицки.
Лютует мороз. Потрескалась кожа на руках и губах. Налетит ветер, полоснет как бритвой по лицу, по обмотанным в тряпки ногам. А ты знай иди – вперед, вперед!
В корчме у Бучука пьют и веселятся писарь, примар и другие чиновники. Платит за них угодливый люд, освобожденный от трудовой повинности. Нашел сюда дорожку и Рудольф Бюргер – опрокинуть в глотку стаканчик-другой.
Весна. Скоро пасха. Ион заявляется домой с ошеломляющей новостью.
Первой он сообщает ее маме.
Чего только не бывало в нашем доме!
Нас одиннадцать детей – двое тятиных, от его первой жены; двое – Ион и Евангелина – мамины, от ее первого мужа. А все остальные, рождавшиеся один за другим, – общие. И все же, как только заходит речь о брате Георте или сестре Ляне – один уехал учиться, а другая живет через дорогу у Вертихвостки, – мама называет их «дети твоего тятьки», а когда разговор касается Иона и Евангелины, непременно напомнит – «мои дети».
Я спрашиваю:
– Мам, разве только они твои дети? А мы тогда чьи?
– А вы еще и тятькины.
Отец порой сердится – еще бы! А мама грозится:
– Вот вырастет мой старшой, женю его и уйду к нему жить… Тебя брошу. И вас всех тоже…
Получается, что из всех сыновей, рожденных ею, единственный ее сын – это Ион. К нему-то после разрыва с отцом и собирается она перебраться, прихватив постель, – доживать остаток дней…
Эти мысли приходят к ней в минуты плохого настроения, когда находит черная тоска. И вот роковой срок – день свадьбы ее сына – наступил.
– И на ком же ты жениться надумал?
– Нашел себе девушку в Стэникуце.
Ответ маме не нравится. Сама она уже давно решила женить Иона на дочери Янку Бана – нашего зажиточного, богатого землей соседа.
Все матери в селе мечтают найти для своих сыновей невест с землей. Но богатых девушек мало, а парней слишком много. И как-то всегда получается так, что землю дают только за дурнушками.
Брат мой и слышать об этом не желает.
– А кого б ты мне в невесты хотела? Дочь Бана, что ли? Девку с такими губищами я и даром не возьму.
– А ты-то на какой жениться собираешься?
– Вот сама увидишь.
– Да чья хоть она?
– Стэникэ Сафту, из сербов.
Стэникуц лежит чуть выше Омиды по течению Кэлмэцуя; село это новое, наполовину румынское, наполовину сербское. Когда поселение только-только обозначилось, откуда-то с Дуная пожаловали сербы.
Невысокого роста, смуглые лицом, сербы все еще носят свои национальные костюмы. Поначалу они не знали по-румынски ни слова, но потом выучились. Теперь их по разговору от румын и не отличишь, разве только по одежде. Хотя между собой они по-прежнему говорят на сербском.
Долгое время сербы блюли себя, не смешивались с румынами. Но дальше – больше: сербские девушки стали выходить замуж за румынских парней. И румыны охотно брали в жены сербиянок.
– И сколько за ней земли?
– А я знаю? Поезжайте сами и узнаете.
– Собой-то пригожа?
– Мне нравится.
Мой брат – парень ростом высокий, станом гибкий как змея, лицом худощав, с черными, глубоко посаженными глазами. Носит он и усики – тонкие полоски над верхней губой, – и ему очень нравится их подкручивать.
Узнаем новость и мы. Радуемся, но не слишком. Еще одним ртом станет больше. А где Ион с женой будут спать?
У отца готов ответ:
– Разгородим сени тонкой стенкой – вот и еще одна комната под общей крышей.
– Так чья, говоришь, она дочь?
– Стэникэ Сафту.
– Что ж, порядочный человек, – высказывает свое мнение отец. – Я его знаю, у него еще детей куча. Прижимистый мужик!
В разговор вмешивается моя сестра Рица:
– А как зовут твою сербиянку, Ион?
– Оленка, но мы будем называть ее Линой. Я ее так зову.
Никто не имеет ничего против. Но никто и не выказывает желания взглянуть на новую родственницу.
Родители к женитьбе сына относятся вполне сочувственно, не хотят вмешиваться в жизнь детей.
– И когда ты хочешь ее привести?
– Завтра вечером.
– Приводи, но богатой свадьбы мы сыграть не сможем.
– Мне жена нужна, – отвечает брат, – а насчет свадьбы посмотрим…
Дни стали теплее. Сошел снег.
Ручейки, не успевшие впитаться в землю, побежали в реку. Задымились поля. Скоро зазеленеет травка.
Вконец обнищало село. В амбарах – шаром покати. Трудно разжиться не только хлебом, но даже мамалыгой. И все-таки придется наскрести муки на тот день, когда брат приведет в дом невесту, то есть на завтра.
Сразу после обеда мама наловила в загончике кур, велела Иону их зарезать, общипала и положила в котел.
Горит в печке огонь. Подымается в квашне тесто…
По дому разлился запах хлеба – теплого хлеба и горячего куриного бульона.
Вот и вечер. Суббота.
У нашего дома собираются парни и девушки. Заходят и во двор. Авендря явился с кларнетом под мышкой, но играть пока не играет.
В калитке со стороны железной дороги появляется мой брат Ион, явно одуревший от радости, – он ведет за руку невесту. Сестра и мы все, кроме мамы, окружаем молодых.
– Добро пожаловать!
Мама ждет молодых на пороге. По лицу ее пробегает тень. Девушка, приведенная Ионом, оказалась низенькой толстушкой – кадушка, да и только. Лишь глазки весело поблескивают – как у жеребенка. Она ничуть не смущена. Смотрит нам прямо в глаза и смеется. Будто глупенькая. Зубки мелкие, как у кошки. Мелкие и белые – словно молоко.
Маме девушка решительно не нравится. Все же она протягивает толстушке руку и говорит:
– Добрый вечер, девонька. Прошу в дом!..
Девушка послушно входит.
Заиграл на кларнете Авендря. Собирается хора.
В прежние времена приятели брата выхватили бы пистолеты и принялись палить в воздух. Теперь не постреляешь. Еще перед приходом немцев крестьяне закопали свои охотничьи ружья и пистолеты в землю.
За железной дорогой пасутся на привязи наши лошади. Они роются мордами в жнивье, выискивают корешки каких-то трав. Отец, прихватив топор, идет перевести лошадей на другое место. За ним увязываются борзые.
У нас теперь две борзые: белая и черная с коричневыми пятнами на ляжках.
Борзых завел брат, уже когда стал взрослым. Зимой мы уходим с ними в поля охотиться по свежему снегу на зайцев. Случается, повезет, и мы возвращаемся домой с двумя-тремя зайцами за плечами. А бывает, возвращаемся, с чем ушли – с пустыми руками, сетуя на охотничье счастье.
