«Так значит, батюшка, – обращаюсь я к Томицэ Бульбуку, – вам угодно, чтоб я стал вашим зятем?»
«Угодно, дружок».
«То есть хотите Думитру за меня отдать?»
«Хочу, дружок Георгицэ, как не хотеть».
«А что еще даете, батюшка, к Думитре в придачу?»
«Ну как же, дружок, два погона земли даю».
«Слишком мало, отец Бульбук».
«А чего бы ты хотел, Георгицэ, дружок?»
«Да не так уж много, отец Бульбук».
«А к примеру, дружок?»
«А вот что – давай, батюшка, пятнадцать погонов».
«Да у меня, дружок, и всей-то земли погонов двадцать».
«Знаю, батюшка».
«А еще чего?»
«Да чего ж, батюшка, – поставь нам новый дом, дай волов, коров, а сверх того… свой приход в придачу».
«А сам-то я что делать буду, дружок?»
«А сам, батюшка, при мне останешься – помощником моим…»
«Да ты небось шутишь, Георгицэ?»
«Какие шутки, батюшка. До шуток ли мне?»
«Послушай, дружок, ты часом не хватил лишку?»
«Может, и хватил, батюшка, только я все заранее рассчитал, перед тем как к тебе идти».
Попу крыть нечем. Завертелся, как на угольях.
А Думитра в сенях торчала, возле дверей, весь разговор слышала. Горько ей стало, выбежала во двор. К пруду, где ивы, чтоб никто не слышал ее рыданий…
– А поп Бульбук?
– Поп с лица серый стал, ровно земля. Понял, что я над ним потешаюсь. А мы еще вина выпили. Поднялись из-за стола и откланялись.
Брат-семинарист вынул из кармана фотографию, показал нам:
– Вот на ком я женюсь. Девушку Мэриоарой зовут.
Мы посмотрели на карточку. У девушки большие удивленные глаза, длинные косы падают на плечи.
Вечером брат уехал в Бухарест – туда, откуда примчался. Вскоре прислал письмо, что женился. С той поры мы его не видели. Знаем, что поселился где-то в предгорьях.
А поп Бульбук все еще сердит на нас. Не злобствует, как прежде, не ругается, но и взглядом не удостоит. В крещенье по-прежнему с благословением не зайдет, наш дом стороной обходит. Да мы уж и привыкли.
Вот уже несколько лет, как в соседних селах объявились адвентисты.
Что же это такое – адвентисты? Вскоре все разъяснилось.
В Секаре отправлял службы сын нашего попа, с грехом пополам закончивший семинарию. А в Сайеле священником назначили моего двоюродного брата Лаура Даудеску, который взял-таки в жены дочь Бульбука – Думитру. В Бэнясе свой поп – батюшка средних лет, который до прошлого года считался человеком порядочным, но хватило его ненадолго.
Священники из окрестных сел с народом обходятся круто: дерут большие деньги за крестины, за венчание, за отпевание. Пока святому отцу в ручку не сунешь, покойника из дому не вынесешь.
Собрались как-то крестьяне, разругались с попами и отправились в город с жалобой. Протопоп их по головке не погладил. И так сказал:
– А на что, по-вашему, священнику жить? Жалованье мизерное. Оттого им трудно приходится. А вы как хотите. Не нравится – можете в церкви не венчаться, детей некрещеными растить, покойников без отпевания хоронить!
Протопоп – мужчина крупный, дородный, из Сяки прислан, что в долине Дуная. Ездит в коляске. Как в коляску влезает – рессоры прогибаются, того гляди лопнут, а с лошадей, даже если шагом тащатся, пена летит клочьями. Пузо у протопопа что мешок…
Вернулись ходоки ни с чем, вконец расстроенные.
Осенью братья Йовицойу из Секары поехали в Бухарест, к весне домой воротились. Привезли в торбах книг, стали народ собирать и беседовать.
«То учение, которое попы в церквах проповедуют, нехорошее, – толкуют братья. – В святых книгах другое написано».
И разъясняют крестьянам, как правильно понимать церковные книги.
Эти крестьяне теперь в церковь ни ногой. Рожают им жены детей – они их не крестят. Женятся, умирают – тоже попов не зовут. Один из братьев раскрывает книгу и читает нужную молитву.
Переполошились попы. Новое учение быстро вширь пошло. В каждом селе чуть не половина крестьян в новую веру обратилась.
Кинулись попы за помощью к префекту, тот приказал жандармам арестовать еретиков и доставить в префектуру.
Однако сколько ни кричал префект на крестьян – и сами они, и жены их, и дети остались в новой вере неколебимы.
Засадил их префект в подвал и держал там на одной воде. А крестьяне и во мраке хором пели свои псалмы.
Весь город сбежался к решетчатому забору префектуры и в изумлении слушал истовое пение затворников.
Пришлось префекту ночью перевести их под конвоем в тюрьму.
Прошло еще немного времени, и уже все заключенные – конокрады и охотники до чужих кур – распевали вместе с адвентистами их гимны, разносившиеся из-за тюремных стен по всему городу. Пел с заключенными даже сам начальник тюрьмы Ойкэ.
Тогда префект перевел крестьян в жандармское управление. Распорядился утром бить, в обед бить, вечером снова бить и в полночь опять же бить. Но все было тщетно, крестьяне отказались вернуться к прежней вере.
И их – оборванных, ослабевших от голода – выпустили на свободу.
Гонения со стороны префектуры никого не устрашили. Число адвентистов продолжает расти.
– Чего же они хотят?
– Да ничего. Считают, что земля, звезды и луна – творение рук божьих, и проповедуют, что на этом свете нужно жить честно и справедливо. И верят, что тогда двери рая сами отворятся перед тобою. И незачем платить подати попам и ходить в церковь с облупившимися ликами святых на стенах.
Невестка моя Лина решилась стать адвентисткой еще до замужества. И после свадьбы она, не сказавшись Иону, наведалась в Секару и вернулась оттуда уже обращенной.
Склонить к новой вере Иона ей не стоило большого труда. Решение свое они держали в тайне. И только в пасхальную ночь пришлось объявить о нем во всеуслышание.
Маме вспоминается дедушка, его сивая борода и псалтырь, который он читал по вечерам при свете коптилки.
Сама мама не то чтобы очень верит попам. Нам, своим детям, она не устает внушать, что надо остерегаться дурных людей, не велит красть, лгать и зариться на чужое добро. Она верит, что бог вездесущ – он в воздухе, которым мы дышим, в траве, растущей вокруг, в звездах и в солнце.
В церковь она ходит по глубоко укоренившейся привычке: коли держались веры родители, деды и прадеды, значит, так тому и следует быть.
И все же отречение Иона расстроило ее.
Мы подходим к церкви. С большим трудом протискиваемся внутрь.
Церковь гудит как улей. В подсвечниках зажжены восковые и сальные свечи; расплавленный воск и жир капают нам на головы, застывая в волосах, на плечах, на спинах. Где-то в глубине, возле алтаря, курятся кадильницы с ладаном. Густо валит дым, но ладан хорошо пахнет и забивает тяжелый дух от тесно прижатых друг к другу, чуть ли не сплющенных тел.
Служба еще продолжается. В алтаре, за иконостасом, церковные служки крошат хлеб в большие чаши с вином – готовят пасху для причастия…
Хор поет «Христос воскресе». Поп возглашает:
– Христос воскрес!
Прихожане в один голос отвечают:
– Воистину воскрес!
Я ступаю по чьим-то ногам, кто-то больно придавил мне ногу…
Начали обряд причащения. Чтобы подойти к алтарю, где служка держит в руках чашу с хлебными крошками, смоченными вином, – пасхой – и деревянную ложку, нужно пройти мимо попа. Поп помажет тебе миром лоб, протянет для поцелуя руку, и только потом, протиснувшись дальше, ты оказываешься возле служки. Протягиваешь руку, берешь ложку, зачерпываешь из чашки и кладешь пасху в рот. Жуешь и проглатываешь. Лишь после этого можно достать из-за пазухи яйцо, облупить и съесть. Кончился великий пост.
Всю церковь от стены до стены поп велел перегородить длинным рядом столов, заставив подходы к чаше с пасхой. Теперь к ней можно подступиться, только пройдя мимо попа и получив миропомазание.
На столе возле попа – толстая раскрытая книга. Приблизившись к попу, глава семейства вынимает из кармана лею и отдает ее служке. Тот записывает имя дарителя в книгу. Приняв миропомазание, прихожанин получает доступ к причастию. Один за другим члены семьи, помазанные миром, допускаются к алтарю. Причастившись, через боковую дверь выходят из церкви во двор. Коли есть охота, можно остаться поболтать с односельчанами, нет охоты – спешат домой разговляться.
Мы пробиваемся поближе к попу. Однако прежде нас поспевает Павел Ильюцэ с женой, сыном и невесткой.
У Ильюцэ единственный сын – Райчу. Его женили несколько недель назад, перед самой пасхой.
Вынув из кармана лею, Павел Ильюцэ протягивает ее служке. И проходит с женой к алтарю. Хочет пройти и сын Павла. Но поп останавливает:
– Давай лею!
– Так отец уже заплатил.
– Отец само собой, а ты тоже плати, сам глава семьи.
– Да я, батюшка, и не венчался еще, на тот уж год отдам.
– А я тебя к причастию не допущу.
– У меня, батюшка, и леи нет. Заплачу в другой раз.
