Так вот Шагал опять с каким‑то недоумением произнес:
— Нет, как вы хорошо выглядите!
Надя мне потом сказала: «Не понимаю, почему он так удивился… Может быть, он думает, что мы все в Москве сидим на черных сухарях?»
— Марк Захарович, а вам хотелось бы поехать в Москву?
— Очень.
— Так в чем же дело?
— Видите… туристом я ехать не хочу, а просто так… — Он слегка замялся. — Если бы устроили мою выставку, пусть небольшую, и пригласили, я бы с удовольствием поехал.
— Я поговорю с нашим министром культуры Екатериной Алексеевной Фурцевой, передам ваше пожелание.
— Да, да, я бы поехал, — подтвердил Шагал.
По возвращении в Москву я сдержал обещание и передал слова Шагала Екатерине Алексеевне. Сразу это предприятие осуществить не удалось, но, как известно, в начале семидесятых выставка, действительно небольшая, состоялась, и Шагал побывал в Советском Союзе.
— Мне хотелось бы, — продолжал тему Шагал, — узнать судьбу написанного мною панно, которое я в свое время сделал в Москве для еврейского театра. Мне рассказывали, что оно лежит в запасниках Третьяковской галереи, но, кажется, сложено. Вероятно, оно слегка повредилось в сгибах. Я бы поправил и подписал его, так как оно не подписано.
Мы заговорили о других работах Шагала, которые знали в оригиналах. Алешин и я видели, наверно, все его работы, которые находились в Москве. Из этого живого интереса и даже волнения, с которым нас слушал Марк Захарович, я понял, как же любит художник своих детей! В них, своих детях, вся его душа, вся жизнь. Правда, он иногда говорил: «Эту не помню, забыл». Но он же сотворил их тысячи!
— Если вас интересует, то в Ницце я сделал дар юридическому институту — написал на стене фреску. Посмотрите. По — моему, она вам понравится.
Мы спросили: а как же нам проникнуть в институт?
— Скажите, что это я вас послал, — объяснил Шагал.
Марк Захарович поинтересовался и нами — кто мы, что сделали, по какому случаю во Франции. Знать он о нас, конечно, ничего не знал, но нас это не обидело, и славный тон нашего разговора не изменился.
— Марк Захарович, — подъехал я, осуществляя свой тайный замысел, — в Нью — Йорке я видел витражи, выполненные вами для театрального здания Линкольн — центра.
— Да, да, я действительно их делал.
— Вы знаете, — продолжал я, — что они изображены на марках Организации Объединенных Наций?
— Нет, не слыхал.
— Вот они. — И я бережно вынул из кармана два блока марок ООН с изображением шагаловских витражей в Линкольн — центре.
Вот зачем я ездил в магазин марок!
— Если вам не трудно, подпишите мне их.
— И мне тоже, — сказал Алешин. (Я, конечно же, и для него купил этот сувенир.)
— Вам как подписать — по — русски или по — французски?
— У меня их два. На одном можно по — русски, на другом — по- французски.
И Марк Захарович твердой рукой подписал нам блоки. Они хранятся у меня в коллекции отдельно. Один подписан по — русски, другой — по — французски. Я вообще кроме советских марок собираю и марки ООН, так как считаю, что поскольку мы являемся членом этой организации, вносим на ее содержание деньги и какая‑то частичка, пусть крохотная, этих денег идет на изготовление марок, то они в этом отношении и советские марки. А кроме того, на первых марках ООН надписи делались на четырех языках — английском, русском, французском и китайском.
— Я вам хочу подарить свою книжку, — сказал мастер.
Ну, читатель понимает, как нам было это приятно.
Жена Шагала принесла два альбома небольшого формата и вручила их Алешину и мне. Мы поахали, поблагодарили.
Но нет, я решительно авантюрная натура!
— Марк Захарович, может быть, вы нарисуете нам что‑нибудь на выходном листе, — не без робости, но с искренним желанием сказал я.
— Да, — ответил Шагал без колебаний. Взял у меня альбом и добавил: — Я вам нарисую печальное лицо. — И нарисовал.
Алешин протянул свой альбом.
— А вам вот. — И на белом выходном листе появилась голова миленького козленка.
Тут наша благодарность стала еще более энергичной.
Альбом у меня дома, и я нет — нет и взгляну на это печальное лицо, на дарственную надпись и на розу из сада Ренуара, так как она хранится именно в этом альбоме.
Прошел приблизительно час времени, и мы, не желая утомлять хозяев, хотя никаких знаков к окончанию визита нам никто не подавал, стали прощаться.
— Нет, нет, мы не хотим мешать вам работать. Всего доброго! Будьте здоровы! До свидания!
Мы уезжали, битком набитые впечатлениями и радостью.
Приехав в Ниццу, мы отыскали юридический институт, сказали, что нас направил господин Шагал, и «сезам» тут же открылся. Фреска занимала огромную длинную стену широкого институтского коридора и изображала всевозможные сюжеты на тему странствий Одиссея. Рассматривая ее, я в который раз в жизни пожалел, что не был всерьез приучен к чтению древней классической литературы и почти ничего не помню так детально из странствий греческого героя, как не только помнил, но и знал Шагал. Буйство сюжетов, вихрь фантазии…
Я отступил к противоположной стене и сфотографировал часть фрески. Так как в коридоре было мало света, а аппарат у меня не имел вспышки, то снимок получился неярким, но все же достаточно ясным. Он тоже хранится у меня вместе с фотографиями, которые я сделал на память с Шагалом, его женой, Надей, Алешиным и французской переводчицей, нашей спутницей во Франции. Слева на короткой боковой стене коридора начертаны слова — пожелание Шагала студентам института. К сожалению, я не переписал их и помню только смысл: «Войдя в жизнь, вы, как Одиссей, будете встречать всевозможные препятствия на своем пути. Будьте столь же мужественны, отважны, умны и находчивы, как он».
Когда французская опера гастролировала в Москве, то декорации к одному из спектаклей были выполнены Шагалом, и их высоко оценила наша критика. Я вырезал из газет эти рецензии и послал Шагалу. В ответ получил доброе письмо.
От Марка Захаровича я узнал, что в Ленинграде живет его сестра, с которой он поддерживает самые теплые отношения. Я пообещал, что непременно навещу его сестру, когда буду в Ленинграде, и был у нее два раза.
Я пишу эти заметки вскоре после того, как пришла весть о смерти Шагала на девяносто восьмом году жизни.
Что главное понял я, осмысляя визит к Шагалу? «Стихи поэта суть его дела». Остальное суета. Меньше суеты, больше работы. Я понял это, но живу, увы, не так. Видимо, и жить, как Шагал, дано только избранным небом
Пятый пассажир в купе
Поезд тронулся. Без толчка, без шума, без лязга буферов. Нет, он не тронулся, он остался стоять на месте. Это за окнами поплыли перрон с фонарями, люди с прощальными взмахами рук, носильщики, катившие пустые багажные тележки… Бывало, какой все сотрясающий рывок делал допотопный зеленый ящер, напрягая свой хребет, силясь сделать первое движение! Каждый позвонок издавал пронзительный вопль. Ты судорожно хватался руками за полки, за двери, за стенки вагона, чтобы удержаться на ногах, а внутренности твои рвались наружу. Как хорошо сейчас!.. Браво, техника!..
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
