И у меня тут же с ходу мелькнула извилистая (если не сказать грубо — хулиганская) мысль:
— Может быть, господину Шагалу будет приятно узнать что- нибудь о Витебске? Алешин в этом городе родился.
Родился или не родился Алешин в Витебске, я не знал, но, как говорится, слово вылетело.
— О, это уже идея! — воскликнула дама и даже подняла указательный пальчик.
Кто не знает, что родина Шагала — Витебск, что это для него самый великий город на земле, что он рисует его всю жизнь.
— Я сообщу ответ господина Шагала вечером, — уже совсем деловито сказала дама.
И я исчез. В гостинице я сразу поймал Алешина и закричал:
— Самуил Иосифович, вы родились в Витебске!
Алешин отпрянул и воскликнул:
— Ничего подобного!
Я рассказал ему о своей выходке.
— Но как же в Витебске… В Литературной энциклопедии написано, где я родился.
Вечером мы узнали о согласии Шагала принять нас. И Алешин обрадовался так же, как и я.
Итак, из Ниццы мы едем в Сен — Поль де Ване к Шагалу. Красивейшая дорога от побережья Средиземного моря шла в горы. По пути с правой стороны мелькнула вилла Ренуара, где он жил, творил, где музей.
Увы, время ограничено… И все же… Все же мы попросили подъехать к вилле. Вошли во двор, постояли еще у одной человеческой реликвии. Право же, великие тени не покидают своих мест никогда.
Музей был закрыт. Мы побродили по саду, полюбовались статуями. Я сорвал маленькую розу из сада Ренуара — она поныне лежит у меня в книге… «Цветок засохший, безуханный…»
Я сентиментален. Меня яростно ругали за это после постановки пьесы «Ее друзья» в Центральном детском театре. Но я и не скрываю: я сентиментален. Сейчас, пожалуй, увы, стал жестче.
Еще поворот… еще… выше в горы… стоп! Мы у цели. Ворота распахнулись, и мы едем по участку земли Шагала. Конечно, для нас не прошло незамеченным, что по владениям Шагала мы ехали довольно долго. Нет, это был не садово — огородный участок. Вот и само здание. Как мне запомнилось, серое, прямоугольное, без украшений. Не какой‑нибудь шереметьевский или юсуповский, дворец. Лаяла собака, но под охраной прислуги мы безопасно вошли в дом.
Не знаю, все ли испытывают некий священный трепет, когда входят в подобное жилище, да еще когда в нем в яви и плоти находится тот, кто окутал великой творческой тайной это жилище. Я испытываю. И я счастлив. Даже когда иду в театр на спектакль, — театр, как известно, тоже храм. Недаром раньше, идя в театр, зритель одевался понаряднее, женщины сооружали украшающие их прически, а мужчины чистили ботинки. Увы, увы, мне грустно было видеть на днях, как в двери одного из прославленных наших театров шли растрепанные дамы с авоськами и небритые джентльмены. Мне скажут: «Отстаньте вы, товарищ Розов, с вашими претензиями, замотанному за день современному зрителю не до завивок, наши женщины — они еле успевают мазнуть помадой губы, глядя в автобусное стекло». Может быть, может быть… А все‑таки жаль.
…Через прихожую нас провели в большую комнату, лишенную всего ненужного. Маленький столик, около него несколько стульев, будто поджидавших нас. И картины. Вот тут‑то дух и перехватило.
— Господин Шагал в мастерской, он сейчас спустится к вам, — произнесла служанка и исчезла.
Мы молча рассматривали, видимо, самые любимые автором картины. Я не художник. Не зная живописи, не могу их объяснить, я просто любуюсь какой‑то восторженной яркостью красок, фантастичностью сюжетов, тайными для меня композициями. Люди парят в небе без парашютов, и не в космическом пространстве, а именно в воздухе. Что грезилось художнику, не знаю. Стараюсь понять и не понимаю. А надо ли? Не лучше ли просто полюбоваться, почувствовать этот полет, о чем‑то помечтать, что, может быть, и сбудется?
Осторожно ступая, мы обходим стены. Картин мало. Но перед каждой хочется постоять. Пестрые петухи… незамысловатые хаты… непременные козлы… Любовь…
Хозяин не идет. Может быть, дает нам время познакомиться с ним сначала таким способом. Стихи поэта суть его дела. Но вот за дверью звонкие шаги и голос:
— Кто тут из Витебска?
Негодяй я, негодяй. Но мне и отвечать. Еще не успев поздороваться, спешу оправдаться: я спутал, Алешин родился не в Витебске, но я там не так давно был.
Опять приврал: в Витебске я был давненько. Однако хозяева совершенно пропустили оправдание мимо ушей: мы уже были гостями.
Шагал маленького роста. На нем синий халатик, весь заляпанный красками. Ворот серой рубашки расстегнут. Лицо ни в коем случае не благостного восьмидесятилетнего старца, а ясное, полное жизни и будущего. Рукопожатие крепкое, доброжелательное… Невольно вспомнил чье‑то старое выражение: «Рука гораздо реже врет, чем глаза и губы»… Он искренне рад прикосновению к чему- то родному. Да, да, тут тоже трудно обмануться — только ли вежливость или некоторая радость. Вместе с Марком Захаровичем его жена, тоже моложавая, статная. Бродская. «Чай Высоцкого, сахар Бродского» — так говаривали до революции… Она его ангел — хранитель, может быть, страж.
Вышли на террасу. Одна стена — причудливая мозаика.
— Это я подарил своей жене к дню рождения, — мягко, но не без некоторой любовной гордости говорит Шагал.
Да, просто богатые люди дарят дорогие изделия чужого труда, а тут — свое. Даром, а драгоценность.
Осмотрели частичку сада. Всюду «там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит». Разве все упомнишь! Да я ведь и не инвентарную опись имущества делаю.
Уселись за маленьким столиком. Нам подали чай. Идет беседа. Немножко о Витебске, много о Москве. Шагал поминутно бросает взгляд на мою жену Надю и сквозь разговор восклицает:
— Нет. как хорошо вы выглядите!
Должен сказать, что у Нади всегда был прекрасный цвет лица, хотя она никогда не употребляла ни румян, ни тона, не делала массажа. Когда оца попала в какой‑то парижский, по — нашему говоря, салон красоты к мадам такой‑то, куда ее рекомендовала Вера Петровна Марецкая, то парижская специалистка по красоте спросила: «Как вы добились такой сохранности и свежестлица?» Надя ответила: «Не знаю. Так уж само как‑то».
И специалистки долго не знали, как подступиться к Наде. Все же что‑то проделали, и когда я вернулся в гостиницу (а я в это время ездил в марочный магазин, так как я филателист и имел в данном случае одну авантюристическую цель), то решительно не узнал свою жену. Это было нечто с лицом полугодовалого младенца— розовенькое до неприличия. Я даже спросил: «А где моя жена?!» И мы оба долго хохотали. Слава Богу, к вечеру следы старательного труда косметичек исчезли.
Так вот Шагал опять с каким‑то недоумением произнес:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
