Эти соображения неубедительны, но пусть так: автор скорректировал первоначальный замысел — в этом его суверенное право. Значит, двухтомник охватывает 180 лет, а не 200 — не правда ли? Нет, говорит Солженицын, его труд все равно охватывает 200 лет, «и очень точно». Ибо задним числом он решил вести отсчет своего повествования не от последнего раздела Польши (1795), а от первого (1772).[488] То есть, отрезав двадцать с лишним лет от конца, он их пришил к началу, ничем, однако, это начало не дополнив, — просто для того, чтобы сохранить «круглое» число. Не озаглавишь же книгу: «Сто восемьдесят лет вместе». Так что, если на обложке первого тома проставлены хронологические рамки исследования, то, дорогой читатель, не верь глазам своим! Тем более что на обложке второго тома даты осмотрительно отсутствуют.
При таком обращении с материалом возможны любые вольности, и, увы, возможное во втором томе дилогии превращается в действительное еще чаще, чем в первом. Новое вино влито в старые мехи. Великий Писатель Земли Русской подарил нам еще пятьсот с лишком страниц предвзятого текста, написанного, главным образом, для того, чтобы вину за русскую беду возложить на евреев. Не стопроцентно, конечно, — Солженицын ведь придерживается средней линии, — но в значительной степени. Говоря его собственными словами, «разрушительность революции она [еврейская тема] не объясняет, только густо окрашивает» (т. II, стр. 210).
Только! Но — густо! Причем, во втором томе краска положена еще щедрее, чем в первом, хотя и не ровным слоем, а весьма причудливым, зигзагообразным узором. «Средняя линия» то идет в обход магистральных исторических путей, то пересекает их под разными углами, то проделывает крутые виражи и даже цирковые номера, от которых захватывает дух.
От Февраля к Октябрю
В главах «В февральскую революцию» и «В ходе 1917» (т. II, стр. 27–74) почти не говорится о судьбоносных фактах, составивших основное содержание самой драматичной эпохи в истории России. Вместо этого — густые выписки из «еврейских» источников, которые по большей части не имеют к кардинальным историческим событиям никакого отношения. Тут и про телеграмму Бунда финским социалистам с выражением уверенности, в которой «Бунд ошибся» (т. II, стр. 35). Тут и про «большое возбуждение … в послефевральской прессе о преследованиях евреев в Румынии» (т. II, стр. 36). Тут и про «холодок», с каким весть о Февральском перевороте была встречена консервативной еврейской общиной города Витебска (т. II, стр. 37–38). И, напротив, про неумеренные восторги Розы Георгиевны Винавер (жены одного из ведущих кадетов М. М. Винавера), которой «казалось, что [то] был второй исход из Египта» (стр. 30).
Похоже, что сюда сброшены отходы более раннего производства. Это косвенно признает и сам автор: по его словам, книга родилась «прямо органически из „Красного колеса“». Собирая материал для многотомного романа о революции, он все время «сталкивался с вопросом русско-еврейских отношений». «И что было мне с ним [с этим материалом] делать? Вводить его плотно, подробно в „Красное колесо“ было бы совершенной ошибкой, потому что это бы придало „Красному колесу“ неверный наклон, акцент: объяснение всего происшедшего еврейским вмешательством. Я сознательно этого не сделал». И вот, «когда кончил [„Красное колесо“], смотрю — у меня много осталось таких ветвей от главного ствола, которые я не успел охватить. Вот линия большевиков, революционных демократов, либералов. Вот тамбовское крестьянское восстание. Вот все эти еврейско-русские вопросы. И я с 90-го года сел за эту работу».[489]
В тексте «Двухсот лет» — о том же подробнее и отчетливее, чем в интервью:
«Сам я, много лет работая над „февральской“ прессой и воспоминаниями современников Февраля, не мог бы это „резкое усиление“, этот ветровой напор не заметить [речь идет о политической активности еврейства]. В тех материалах, от самых разных свидетелей и участников событий, еврейские имена многочисленны, а еврейская тема настойчива, многозначна… И — как же, поняв это, я должен был двигаться через „Март Семнадцатого“, затем и „Апрель“? Описывая революцию буквально по часам, я то и дело встречался в источниках со множеством эпизодов, разговоров на еврейскую тему. Но правильно ли бы сделал я, если бы это всё так и хлынуло на страницы „Марта“? Одолел бы и книгу, и читателей — который раз в Истории — легкий пикантный соблазн: все свалить на евреев, на их действия и идеи, разрешить увидеть в них главную причину событий — а тем самым и отвести исследование от действительно главных причин. И чтобы этого самообмана русских не произошло — я настойчиво, через всё Повествование, значительно приглушил в „Красном Колесе“ собственно еврейскую тему — сравнительно с тем, как она тогда звучала в прессе, в воздухе» (т. II, стр. 38–42, курсив мой. — С.Р.).
Но наклон и акцент, перекладывающие на евреев вину за российскую катастрофу, в «Красном колесе» плотно присутствуют. Мною это было показано на примере столыпинских глав «Августа 1914». К такому же выводу привело бы сопоставление романной линии Ленин — Парвус с подстилающими её историческими материалами. Дабы не углубляться в эту боковую аллею, но и не быть голословным, приведу романную характеристику Парвуса в том виде, как её сгустил из нескольких фрагментов солженицынского текста его израильский апологет А. Воронель:
А. Воронель
«…Обладал Парвус сейсмическим чувством недр и уже знал, что — поползут пласты!.. Наконец-то она пришла, наступила Великая, Мировая! Он давно её предсказывал, называл, вызывал — самый мощный локомотив истории! …Вся предыдущая жизнь Парвуса была, как нарочно, состроена для безошибочного создания этого Плана. И оставалось теперь ему — тому счастливому, чем Парвус был, скрещению теоретика, политика и дельца, — сформулировать план по пунктам в декабре Четырнадцатого, …приоткрыть его германскому послу… (…теперь высшие правительственные глаза предусмотрительно засматривали в его пророческие)… Всё это Парвус решил блистательно — ибо всё это было в его природной стихии… Гениальность соединения торговли и революции в том и состояла, что революционные агенты под видом торговых… ездили от Парвуса совершенно легально и в Россию, и назад. Но высшая гениальность была в отправлении денег. …Вот был гений Парвуса: импорт товаров, таких нужных для России, чтоб вести войну, давал деньги выбить её из этой войны! („Ленин в Цюрихе“)».[490]
Завороженный образом «гения злодейства», израильский публицист продолжает уже от себя:
«В отличие от суховатого Ленина, от карикатурного Сталина (в „Круге Первом“), Парвус у Солженицына до такой степени обладает „даром далеких пронзительных пророчеств“, что автору кажется даже уместным напомнить о его земном (а не небесном всё же) происхождении. Он живет нестесненно и естественно, наслаждаясь жизнью, политической игрой и собственной одаренностью, не делая ничего, что не приносило бы ему удовольствия или немедленной пользы. Никакие посторонние призраки долга, страха или стыда никогда не отягощают его моцартовскую натуру. Полнота его существования вызывает оторопь у вечно стиснутого своими ритуально-конспиративными догмами, зажатого, зацикленного на своей маниакальной идее Ленина».[491]
Что ж, художественная форма романа позволяет деформировать историческую реальность, заполнять пустоты и недостающие звенья воображением, придавать событиям и персонажам нужный автору акцент и наклон. Почему бы и нет? Своя рука — владыка. Художник — не хроникер, не летописец. Он творит свой собственный мир — этим и интересен.
Если интересен создаваемый им мир.
А. Парвус
В отличие от А. Воронеля, я не считаю образ Парвуса творческой удачей писателя. Спускать ли этого персонажа с Небес или подымать из Преисподней, но в его фигуре нет жизни. Автор, видимо, это чувствует, потому пытается его заземлить, наделяя, например, «слоно-бегемотной» наружностью, чревоугодием, но такие внешние атрибуты заземлённости не спасают. Образ не наполняется плотью, а раздувается, как мыльный пузырь. Парвус в романе лишен вкуса, цвета и запаха, как дистиллированная вода; невесом и аморфен, как облако в штанах. Не такое перо создало Ивана Денисовича! Это больше похоже на перо Сергея Нилуса, восполнявшего отсутствие литературного дара пророчествами о скором приходе Антихриста, которыми пытался запугать читателей, но запугал только самого себя. Романный Парвус — это не личность, не характер, а скучная персонификация всемирного еврейского заговора.
