Конечно, слово божье уместнее в устах слуги божьего, а я кажусь вам скорее самим сатаной. «Вон полоумный Якоб целится в него из ружья, а он и не дрогнет! Неспроста это!» — говорили вы. Но позвольте мне признаться вам, что из ружья Якоба нельзя никого застрелить, — оно без замка. Я сам продал ему это ружье, когда узнал, что он собирается застрелить меня. «Почему бы не заработать и на этом, как на всем прочем?» — подумал я и сбыл ему негодное ружье. Вот вам весь секрет. Нет, я знаю другую историю про ружье и про сатану. Раз я пошел уток стрелять и встретил самого лукавого с рогами на лбу и пламенем в ноздрях… Это не то, что жалкий калека — Людоед!.. Ну, вы полагаете, он хотел утащить меня в ад? И не подумал… Он завел разговор о том о сем… Спрашивал, когда можно будет забрать того или другого из вас… «А это что у тебя?» — спросил он про мою двустволку. «Это, — говорю, — трубка для табака». Ему захотелось попробовать покурить из нее, а я велел ему разинуть пасть над обоими стволами, да и пальнул. Но лукавый только чихнул и сказал: «Крепкий же у тебя табак!» Вот это называется «по-сатанински» — не дрогнуть под дулом ружья!.. А Якоб отдал мне за ружье свои последние. гроши. И если уж называть меня сатаной, так скорее за то, что я тогда взял денежки, глазом не моргнув!
Но разве вы вообще когда-нибудь видели, чтобы Людоед перед кем-нибудь дрогнул? Вы видели, как он отнимает у вас хлеб одной рукой и раздает его вам же другою; но вы запоминали лишь первое и забывали о втором. Да так, видно, и следовало. Пусть бы не совался к нам, думали вы, чего ему нужно от нас?.. Да, чего мне было нужно от вас?
Я хотел заработать на вас и делал это по мере сил, во имя долга человека извлекать пользу изо всего, что у него под руками, и покорять себе землю! Вам это не нравилось, но вы думаете, лошади нравится возить, а барану хочется быть обстриженным? Есть-то вы все хотите, а отрабатывать за еду никто не желает.
Да, но мы-то люди, думаете вы, или, может быть, нет? Пожалуй, что нет. Так можете ли вы требовать, чтобы другие считали вас людьми? Говорят: человек создан по образу и подобию божию… Вот я, например? Я думаю, господь бог отказался бы признать меня своим портретом… АІ Вам смешно! Но если вы созданы по образу ц подобию божию, то тем оно, пожалуй, выходит хуже — для него!
Да, да, хорохорьтесь! Если бы я не знал, что это водка поднимает вас на дыбы, я бы, пожалуй, почувствовал уважение к вам.
Не прогневайтесь и выслушайте от мепя на прощание еще одно. Господь бог, создавая вас, сделал ошибочку. И если вдунул в вас дух живой, то во всяком случае не с того конца, иначе вы бы не были такими лентяями. Вы иногда почесывали то место, где вам натер хомут, но миритесь с ним, стало быть, вы лучшего и не стоите. Да разве вы недовольны были своим рабством? Удобнее, чтобы вас кормили жеваным, чем разжевывать самим. И я разжевывал за вас всех, оттого и сохранил свои зубы. А вы? Ни один из вас не в состоянии укусить. Я часто думал: как это они мирятся со всем… как не прогонят меня в три шеи? Но вы готовы лизать пинающий вас сапог!.. Среди вас нет ни одного мужчины. Один Ларc Петер мог бы… Но он слишком мягок. Им можно вертеть, как хочешь, только растрогай его.
А теперь спасибо вам всем!.. Мы, кажется, квиты. Мне было тем труднее, чем легче вы сдавались. Не всякий сумеет править парой лошадей, а кто правит, не должен выпускать вожжей из рук; вы же, когда вас запрягут, плететесь, хоть и лениво, всю жизнь смирнехонько. Вы — самый покладистый рабочий скот, на вас палка от метлы, и та верхом поедет. Но вы не спешите, тянете свою лямку с прохладцей. Вот чем вы сильнее — вы одолели меня своею вялостью, сонливостью. Теперь и я хочу отдохнуть. Будьте здоровы все!..
После его ухода они еще посидели, хлопая глазами.
— Задал же он нам головомойку! — вдруг сказал Ларc Петер. — Здорово отчитал!
Это замечание разрядило атмосферу.
— Да, он вас ловко обработал, — сказали копенгагенцы. — Ну, и зубаст же он!
Солнце почти село. Ждали только музыкантов, чтобы пуститься в пляс. Карл пришел с работы и под руку с Дитте прогуливался около площадки. Стала собираться молодежь с окрестных хуторов — поплясать. Ларc Петер неожиданно встретил Сине.
— А ты еще не утратила своего румянца, — радостно сказал он. — Вот с кем бы я поплясал!..
Молодежь не вытерпела и послала на постоялый двор за музыкантом. Посланный не вернулся. Отправили второго. Наконец с той стороны показался один из подростков. Он бежал бегом и кричал, задыхаясь?
— Танцев не будет! Трактирщик застрелился! Он сунул себе в рот оба ствола и спустил курок большим пальцем ноги. Мозги так и брызнули в потолок!..
Раздался короткий резкий крик. Ларc Петер узнал голос и пустился бегом на помощь. Дитте лежала на траве, корчась в муках, испуская стоны. Над нею наклонился Карл. Ларc Петер поднял ее и на руках понес домой.
VI
НОВАЯ ЖИЗНЬ
Дитте лежала на постели, полузакрыв глаза, и жалобно стонала. Вокруг нее бегали и суетились. Время от времени она ощущала на лбу холодную и потную, дрожащую руку Карла.
— Поди лучше к матери, — шептала она и снова посылала в тишину летней ночи протяжный вопль.
И зачем здесь так бегают и топочут… зачем мучат ее?.. Сквозь полузакрытые веки она видела все, что делалось в комнате. Женщины бегали взад и вперед, хватали то одно, то другое… и так громко топали! Бедная мать… не дают ей покоя. Но, может быть, Карл сидит около нее. Как глупо, что он все лез сюда, в комнату роженицы, на посмешище всем. Ему бы не отходить от матери, держать ее за руку и следить, чтобы она вдруг но погасла, как свечка… «О-о-о!» — Дитте кричала, широко разинув рот. Но сама не слыхала своих криков, хотя явственно различала все прочие звуки. Кто-то пробежал мимо дома в деревянных башмаках, кто-то принес в комнату кресло. Это было «родильное кресло» поселка. Дитте хорошо его знала, — оно всегда стояло у вдовы Ларса Йенсена. Кресло было с очень широким и коротким сиденьем, низенькое; дети принимали его за скамью. «Да, это скамья пыток», — говорила вдова Ларса Йенсена. Она всегда присутствовала при всех родах, хотя у ней самой никогда детей не было. Где находилась эта скамья, там можно было найти и ее. Вот ее голос раздался над ухом Дитте:
— Пойдем, девушка, и постараемся поскорее освободиться.
И они потащили ее и посадили в кресло. Ноги Дитте уперлись в поперечную перекладину, колени были раздвинуты так, что упирались в поручни кресла. Женщины придерживали ей колени, а вдова Ларса Йенсена, стоя позади нее, давила на поясницу.
— Понатужься, — говорила она.
И Дитте тужилась с пронзительным визгом.
— Вот хорошо, — говорили женщины, смеясь. — Пожалуй, даже на Хуторе на Холмах слышно.
Дитте, к удивлению своему, несмотря на потуги, явственно расслышала, как пробило два на маленьких стенных часах. А к чему женщины упомянули про хутор?..
— Ну-ка, еще разок! — говорила вдова Ларса Йенсена, и Дитте кричала, как по команде. Но зачем ее так мучат? Что она им сделала? Она взывала к небу, стонала и жаловалась, истерзанная невыносимыми муками.
— Да, вот она, кислая отрыжка после сладкого греха, — смеялись женщины.
— О-о-о! Нет, нет!
Какой такой сладкий грех? Дитте его и не знала. Она всегда только исполняла свой долг, только долг. И вот ее карают за это адскими муками, рвут ее внутренности раскаленными щипцами и все крепче прикручивают к ложу пыток, а когда она скрежещет зубами и воет, как дикий зверь, они смеются и говорят: еще, еще!.. Словно тысячи бесов принялись за нее… из глаз искры сыплются!.. И вдруг все прекратилось. Слышится монотонный голос Карла, сидящего в каморке около матери, он говорит о жизни здесь и жизни загробной. И Дитте радостно думает: как хорошо, что он живет у них, теперь матери есть с кем поговорить, есть человек, который понимает ее. И мать как будто все дальше и дальше отходит от них, держась за его руку… Но глаза ее словно видят что-то прекрасное, в них зажегся свет. Это Карл зажег его!..
И снова боли схватывают Дитте. Все рушится вокруг; Как жерновами размалывают ее обломки погибшего мира… она раздавлена…
— Ну, вот и младенец! — слышится чей-то голос.
Раздается плач ребенка, и Дитте тихо погружается в бездну.
Когда Дитте очнулась, ярко светило солнце, и она лежала в белой постели, на простынях с ажурной строчкой, в рубашке с плоеными оборочками вокруг ворота и на запястьях. Золотистые волосы распущены, одна из женщин только что пригладила их и еще стоит со щеткой в руках, говоря:
— А ведь у девчонки волосы-то красивые. Я и не знала, — их совсем не видно, когда они заплетены.
Фестоны наволочки окружают ореолом голову Дитте, а рядом с ней лежит живой сверточек… маленькое красненькое созданье. Она равнодушно глядит на него, но Карл стоит у кровати и плачет от радости, как дурак.
