– Видите, пани, как дышит? Только мучается, бедняга. На прошлой неделе капельницы ему ставили. С начала месяца двести злотых уже потратил. А не помогло.
Женщина с маленькой собачкой на руках входит в приемный покой, от двери идет волна жара. Женщина оглядывается, я встаю, уступаю место. Старичок оживляется.
– Если вы торопитесь, так я вас пропущу, вы только спросите, не нужно по-хамски вперед лезть. Нет-нет, я не говорю, что вы хамка, боже упаси, я вообще говорю. Что вообще это правильно было бы. А я посижу, подожду, что уж, могу и посидеть. – Он склоняется к корзинке: – Ну что, маленький, посидим еще чуть-чуть? – Этот его пес еле дышит.
А потом старичок поднимает на меня глаза – они у него очень синие и печальные.
– А можно я выйду еще разок, вы мне место займете, хорошо? Пройдемся немножко. И вернемся. Сразу вернемся. Я его вынесу на улицу, пусть еще посмотрит на мир. Да? Ну, спасибо вам большое. Пани, вы пропустите этого пана, у них же кровь вон течет! Они зашьют, раз-два – и готово, он даже не почувствует, вот увидите! Простите, простите, я скоро вернусь.
Я беру своего Геракла на руки, ветеринар мне улыбается – может, все-таки выздоровеет?
– Я уже ухожу, пусть вон тот пан вам посторожит место, ладно?
Пакую Геракла в розовую сумку, ну и что, что она розовая? А какую матушка должна была купить, черную? Траурную? Понятно же, что собака не моя.
– Я же говорил, будет лучше. Этот пан уже с прошлой недели ходит, – вдруг сообщает старичок, как будто это всем должно быть очень интересно.
И поднимает свою корзинку. Таксик свернулся калачиком в самом углу. Я пропускаю их в дверях вперед.
– Спасибо, спасибо. Хорошо, что лучше-то собаке, как хорошо.
– Да, это очень хорошо. У меня мать болеет, а этот пес – это ее единственная радость и утешение, – объясняю я и вижу в глазах старичка слезы. – Ваш тоже прожил хорошую, долгую жизнь с вами рядом, долгую счастливую жизнь, – говорю я ему, потому что понимаю, что ему предстоит со своим таксиком попрощаться.
– Это да, это точно. А вот теперь мне надо такое решение за него принять… – Старичок вздыхает и отходит.
Такой фильм сделать. Об этом старике и его Шарике – о них двоих. Больше я его здесь не увижу, это точно. Смотрю на сгорбленную фигуру, на огрубевшие, скрюченные пальцы, крепко держащие корзину с собакой.
Он ставит корзину на газон, пес даже не поднимает головы.
И я оставляю их одних, отворачиваюсь и несу Геракла домой. Положу его в ванной – там, по крайней мере, прохладнее.
Жалкие слова
В больницу я приезжаю около пяти. Мы выходим с матерью во двор и садимся, как парочка пенсионеров, на лавочке под каштаном. Внутри ужасно жарко, я просто не понимаю, как там вообще можно находиться. Все палаты нараспашку, и окна и двери, но все равно как в бане. И жарко везде, даже тут, под деревом, тоже нет прохлады, хотя тут и тень. Я мокрый как мышь, потому что у меня в машине, разумеется, сломался кондиционер, который я поставил совсем недавно.
– Ты мог бы захватить Геракла, – говорит матушка, и меня начинает трясти.
– Если бы мог – я бы захватил.
– Ты просто не подумал, правда?
Разумеется, я и не подумал о том, чтобы умирающего беднягу везти в больницу, – и все ради того, чтобы матушка его могла лицезреть.
– Не подумал. Жарко очень, – говорю я и смотрю на небо. Будет дождь? Вчера вечером шел дождь, позавчера шел дождь. В нормальном климате от дождя стало бы прохладнее, духота бы прошла – а тут нет, парит как в тропиках.
– И как ты справляешься сейчас? – спрашивает матушка.
– Как обычно, – отвечаю я коротко.
– А кушаешь небось один раз в день?
Нет, это невозможно. Я понимаю, что у нее завтра операция, но это выше моих сил.
– Нет, мама, я регулярно ем, пью, писаю и чищу зубки, – вырывается у меня.
Но на этот раз матушка не обижается на меня за хамство, а только смотрит на меня как-то более внимательно и дотрагивается до моего плеча.
– Ты меня никогда не простишь? – спрашивает она ни с того ни с сего, а я к такому вопросу ни капельки не готов.
– Того, что ты меня контролируешь? Да ладно, – говорю я примирительно, – я привык.
– Вот как раз этого ты мне в вину поставить не можешь. Я бы меньше волновалась за тебя, если бы знала, что ты справляешься, но ты…
– Ты хочешь сказать, что я не оправдываю твоих ожиданий? – не выдерживаю я, хотя начинаю жалеть о том, что сказал, еще до того, как эти слова вылетают у меня изо рта.
А я ведь уже совсем было решил рассказать ей про то, что у меня через четыре недели начинаются съемки. Хотел, чтобы мы вместе подумали, что делать, хотел сказать, что, конечно, еще можно отказаться, но я все-таки надеюсь на ее понимание, что я буду приезжать к ней по вечерам, скоро получу аванс, а значит – можно будет кого-нибудь нанять ей в помощь и так далее… Но теперь желание поделиться с ней моими планами и надеждами растаяло как дым.
Зачем?
Ведь всем известно, что я несамостоятельный.
Всем известно, что я себе испортил жизнь.
И тем самым испортил жизнь ей.
– Ну как ты можешь такое говорить? Ведь ты же понимаешь, что я этого не вынесу… – голос матери дрожит. – Как ты можешь со мной так поступать?
– Нет, – говорю я снова, раньше, чем успеваю подумать. – Это ты со мной так поступаешь. Я всю жизнь чувствую себя в чем-то виноватым.
И вдруг очень четко осознаю, что именно так и есть на самом деле. Именно так – всю свою жизнь. Она всегда так делает. А сама она – всегда – бедная и несчастная. Сначала у нее муж умер – и я должен был о ней заботиться и быть для нее всем, потом она была несчастная, одна-одинешенька, и я должен был беспокоиться о ее самочувствии и настроении, потом она стала больная – и тоже несчастная. А я – я всегда тот, кто ее убивает, в могилу вгоняет, у которого ничего не получается, которому в жизни не повезло и счастье еще, что отец не дожил и всего этого не видит…
– Сынок, ты меня никогда-никогда не простишь? И никогда не поймешь?
– Да о чем ты, мама? – я вне себя от злости. – О том, что мне не сказала, что больна? Я бы хоть на эти чертовы Канары не поехал тогда!
– Я не хотела тебя раньше времени беспокоить и пугать…
– Ну что ты такое говоришь?! Что значит – раньше времени? Лучше позже времени?!!
– Ты всегда меня обвинял в том, что твой отец умер, но люди умирают, и мне было гораздо тяжелее, я осталась с ребенком одна, в конце концов, пойми ты!
Матушка даже повышает на меня голос, а я давненько такого не припомню.
Снова-здорово.
– Я тебя обвинял?!! Мне было двенадцать лет!
– Ты мне никак не можешь простить, что я тебя из этого лагеря тогда не забрала сразу! А что бы это изменило? Ничего, ты понимаешь, ничего! – матушка наклоняется в мою сторону, лицо у нее какое-то не такое, как всегда, очень усталое и печальное. – Ты все равно уже не смог бы с ним попрощаться. И помочь ты ничем не мог, а мне надо было улаживать всякие формальности, а я ведь была совсем не готова к внезапной смерти мужа…
– А я, мама? Я? Ты думаешь, я успел подготовиться к смерти отца?
У меня в памяти всплыла та обратная дорога с Вислы – как будто вчера это было… Я впервые был в зимнем спортивном лагере. Автобус, полный детворы, все счастливые и уставшие после двух недель, проведенных в лагере. Зима была в том году как на заказ, снегу немерено, мы целыми днями катались на лыжах и сноубордах, в лагере была отличная компания и вожатые-инструкторы, которые нас воспринимали как равных себе партнеров и были с нами, мальчишками, на «ты».
Я тогда впервые в жизни был в горах. Один, без родителей, свобода! Я был свободный, как птица, и радостный, как щенок. Я, начинающий, за эти две недели научился кататься как опытный спортсмен, и инструктор сказал, что я просто самородок. И я был горд как павлин. А за два дня до отъезда инструктор разрешил лучшим из лучших, в том числе и мне, подняться вместе с ним на горку для взрослых. Это было круто! Это было нереально круто! Особенно для меня, который до этого борда в глаза не видел.
Я ехал – и весь мир был моим. Наверно, тогда я по-настоящему почувствовал себя мужчиной.
Отец бы мной гордился.
Только его уже не было – а я об этом ничего не знал.
В последнюю ночь мы украдкой пробирались в соседние палаты и мазали чем попало девчонок – зубной пастой, унесенным из столовой клубничным джемом, медом, – а потом прятались, хохоча в кулак, по углам, коридорам и туалетам.
Мы отлично развлекались, это было очень весело. А моего отца уже не было.
За четыре дня до этого прошли соревнования, я занял второе место, меня обогнал только какой-то пятнадцатилетний здоровяк из старшей группы, и я получил диплом, в котором было написано: «За второе место в соревнованиях…» Я был второй – почти лучший – и радовался как дурак, я аккуратно расправил диплом и положил его на дно сумки, чтобы он не помялся. Я хотел его показать папе.
