жуткий, отчаянный, агрессивный. Он вырывается на волю, набрасывается на черных, теснит их к стенке. Глаза их больше не вмещаются в щели шапок. Они швыряют Тима на Лизу – Лиза тут же его роняет, он падает и лежит неподвижно – и сваливаются вниз по лестнице, отбросив Яна к стене. Высоченный Ян мгновенно съеживается, прикрывает голову руками, становится крошечным. Видеть это невыносимо. Но когда внизу хлопает дверь подъезда, Лиза зовет Яна по имени, и он расколдовывается, распрямляется, бросается к Тиму, подхватывает его под руки, вглядывается в его разбитое лицо, прислушивается к дыханию, затаив собственное, а потом бережно, то и дело останавливаясь, ведет его по лестнице к квартире.
У двери валяются ключи. Лиза поднимает их, Ян прислоняет Тима к стенке и, поддерживая его плечом, вынимает ключи из ее рук, и тут из квартиры напротив выглядывает соседка, кричит что-то про пьяные драки. В ответ Лиза выплескивает на нее собственный крик: неужели она не слышала, что человека убивают? Почему только сейчас вышла? Почему полицию не вызвала? – и соседка уползает обратно в свою нору, оставляя вместо себя сладковатый смрад давно не стиранного халата и сто лет не мытой плиты.
Яну приходится нелегко: в левой руке пляшут ключи, правой он не дает Тиму упасть, однако он как-то справляется: встряхивает связку, безошибочно вылавливает из нее нужный ключ и открывает дверь, чуть поддавливая ее ногой, чтоб замок не заело. Наконец Ян и Тим входят в квартиру. Лиза задерживается у открытой двери. Пена ярости успокаивается в ее крови, и сквозь запах заживо гниющей старости проступает другой, молодой и едкий. В подъезде пахнет краской.
Только теперь, когда с глаз спадает пелена, Лиза замечает, что на площадке валяются два баллончика, а стены готовы наброситься и накричать на нее, стоит только поймать их в фокус внимания. Тут и там взгляд выхватывает черные свастики и алые надписи: смерть пидарам, сдохни тварь, вас обслуживает управляющая компания пермская модель комфорта, гандоны, россия для русских, рвать гомосню, бог не фраер.
Лиза касается одной из кривых свастик – потек краски еще влажный, кончики пальцев становятся черными, как для дактилоскопии, – и вдруг снова видит тех троих. Скатанные и сдвинутые на затылок черные шапочки обнажают коротко стриженные круглые головы и беспомощные мальчишеские лица с маленькими шустрыми глазами. Видимо, такие глаза выглядят значительными только сквозь прорезь балаклавы.
Один из парней стоит у серо-зеленой стены, встряхивает баллончик с краской, примеряется, ведет по стене линию, изгибает ее, начинает вторую, но что-то не так. Лапы свастики выломаны в суставах. К нему подходит второй, забирает баллончик, пытается перерисовать, набрасывает еще и еще черных пауков, но половина из них никуда не ползет, потому что тот, кто их нарисовал, толком не знает, как они должны выглядеть.
Лиза растирает краску между пальцев. Вместо свастик по стенам разбегаются вспугнутые вопросы, на которые никак не выходит ответить. Могут ли нацисты вообще не знать, как рисовать собственный главный символ? Могут ли это быть начинающие нацисты? Нацисты-любители, нацисты-двоечники? Кто рассказал им, где живет Тим? Что было бы, если бы Лиза с Яном не приехали и не отбили Тима? Что будет, если снова оставить его одного?
Лиза входит в квартиру.
В ванной льется вода и тихо ахает Тим. Он сидит на краю ванны, Ян помогает ему умыться. Лиза не узнала бы Тима на улице. По его вспухшему лицу стекает розовая вода, из рассеченной брови и разбитых губ в капли воды красивыми завитками втекает кровь.
– Открой рот, – велит Тиму Ян, присаживается на корточки и внимательно осматривает его зубы.
– Кажется, все целы, – мычит Тим с открытым ртом.
– Все равно нужно в больницу! Вдруг у тебя ребра сломаны? Или внутреннее кровотечение?
– Насрать. Сказал – не поеду никуда, – так же невнятно, стараясь не шевелить разбитыми губами, говорит Тим.
Ян отводит прядь волос с его лба. Рассаженная бровь набрякает каплями крови, Ян собирает ее на пальцы, на ладонь, и вдруг Тим берет его руку и, глядя прямо ему в глаза, подносит его ладонь к губам и слизывает с нее собственную кровь. Лизу передергивает. Лучше переждать в комнате. Там батарея с мерцающими носками, знакомый диван, незнакомые призраки. Пусто и безопасно.
Лиза выключает в комнате свет и пристраивается в углу дивана. Нужно подумать, лучше в темноте. Но свет тут же вспыхивает снова, и в комнате появляется Ян. Он идет к синтезатору, усаживается на скамеечку, будто сидел здесь уже миллион раз, по-хозяйски нажимает на кнопку, проверяет ногой педаль, берет пару аккордов, перебирает несколько клавиш, чуть прибавляет звук и вдруг говорит, даже не глядя на Лизу и не прекращая играть, очень тихо:
– Уложил его. Поговорить надо. Говорит, они предупредить его приходили. Чтоб не болтал с тобой. И со мной. Назвали наши имена. Типа, из-за нас пришли. Сказали, еще раз с кем-то из них заговоришь – найдем и добьем. Менты решат, скинхеды с очередным пидором разобрались, даже искать их не станут. Откуда они знали про тебя?
Если перестать быть белковым телом, а стать, к примеру, водой – озером или речкой, то брошенные в тебя камни не разобьют лицо, не повредят зрению, а лишь проникнут сквозь тебя и лягут на твое дно, станут частью тебя. Лиза старается стать водой. Это очень сложно.
На пороге возникает Тим. Яна подбрасывает ему навстречу:
– Ну зачем ты встал! Договорились же, что полежишь!
– Услышал, ты играешь. – Во рту у Тима еще полным-полно камней.
Тим ковыляет к синтезатору, охнув, присаживается рядом с Яном, кладет пальцы на клавиши, наигрывает незнакомую Лизе мелодию. Ян продолжает ее, они переглядываются, улыбаются. Ян вдруг склоняется к Тиму и прислоняется лбом к его лбу. Тим чуть слышно смеется, играет что-то одним пальцем, не глядя на клавиатуру, не отстраняясь.
До Лизы долетают капли их разговора.
– Все загоняешься – или подотпустило? – спрашивает Ян.
– Интереснее стало, – отвечает Тим. – Азарт. Сложное выбрасываю, ищу простоту. И кайф. И красоту.
– Ты всегда хотел красоты.
– И кайфа. – Тим смеется покореженным ртом, стонет, прижимает к губам ладонь, замирает с закрытыми глазами. Ян наигрывает несколько нот, добавляет к ним мелодию другой руки.
– А я всегда хотел, как ты. Думал. Вспоминал. Как ты пальцы разминал, чтоб шевелились побыстрей. Как злился, когда не выходит, – незнакомым серым тоном говорит Ян.
– Много было безобразия.
– Уж точно. Помнишь, ты как-то сказал: не верю, что станет лучше.
– Да. Легче сдохнуть, когда чуешь разницу: вот оно звучит в голове, хрустальненькое, идеальное, а вот тупые дурацкие пальцы это играют, пытаются записать. И выходит…
– Жопа. Блин, да. Я думал: если смогу через это пройти, через ненависть к пальцам, к тому, что ничего не выходит, как
