У него наследственая одесская астма. Только волосы на макушке поредели и были, как говорят у нас в Одессе, зачесаны с разумной экономией… За несколько месяцев до того, как провалилась вся банда, упомянутый выше Косой был отправлен Мишкой-аристократом в центр готовить базу для «дочернего предприятия», что, полагаю, и спасло его от карающего меча ВЧК — ОГПУ. Я спросил подсевшего к столу Косого: «А что тебе собственно надо от По- бедоносенко?» Он обнял меня и сказал: «Милый мальчик, я еще сам точно не знаю. Поговорим просто так. За Одессу, да благословит ее господь бог. Одесса — это, как сказал наш Бабель, много моря, солнца и красивых женщин. Так выпьем за упокой души твоей супружницы-красавицы, да будет земля ей пухом…» И он тут же вытащил из заднего кармана плоскую флягу с водкой, разлил ее в два стакана и чокнулся: «Бывай здоров, мальчик». Это означало, что Косому уже все известно о послевоенном Аркапше. А откуда известно? Имею предположение, что это наши общио одесские дружки шепнули Косому про то, как после войпы появился на Дерибасовской Аркашка Победоносенко с орденом Красной Звезды на груди, в выцветшей солдатской гимнастерке без погон и в сапогах, пошитых из трофейного шевро».
Далее следовало большое отступление — вопль души, из которого явствовало, что жизнь Аркадия Победоносенко развивалась по синусоиде — с взлетами и падениями. В сорок втором на пятом его рапорте начальнику лагеря с просьбой послать в штрафной батальон, на самый трудный участок фронта, появилась резолюция: «Удовлетворить. Отправить на Сталинградский фронт». Стоял декабрь 1942 года, когда на берегах Волги день и ночь гремели бои за каждую пядь земли, за каждое здание, лестничную клетку, когда огнем и кровью проверялись характеры, цементировались сплавы человеческого мужества и воли, любви к отчему дому и ненависти к его врагам. О том, как дрался солдат-штрафник Аркадий Победоносенко, автор заявления в КГБ счел нужным обронить лишь три слова: «Смотри прилагаемые характеристики». А там — они тоже в деле — сплошь превосходные степени.
После Сталинграда он перестал быть штрафником. Его перевели в саперы. Пятнадцать раз ходил в разведку, и па его счету было много разминированных полей, захваченных «языков». За штурм Берлина его наградили орденом Красной Звезды.
Когда кончилась война, Победоносенко решил вернуться в родную Одессу. В заявлении подробно рассказывается, как нелегко было принять это, казалось бы, простое и естественное решение. Нет, это было не так просто — после Колымы вернуться в город, где все тебя знают, как «Аркапжу с Дерибасовской», жившею по принципу «деньги не пахнут», водившего знакомство со всякой мразью. Он нашел в себе силу воли порвать с прошлым, хотя оно долго преследовало демобилизованного сержанта. Первоклассного сапожника назначили заведующим большой мастерской, где трудилось много молодых ребят, и Победоносенко терпеливо учил их «работать элегантный ботинок, точь-в-точь, как в Париже». Но когда наступал воскресный день и Аркадий, посасывая трубку, гулял по бульвару, ему было тяжко. Он заглядывал в глаза прохожих, и ему казалось, что они странно посматривают на него.
Так прошло года два. Тени прошлого постепенно перестали тревожить директора обувного ателье, и вдруг на бульваре Аркадий Победоносенко лицом к лицу столкнулся с высо'ченным дядей в брюках синего шевиота и кремовом, прекрасно пошитом пиджаке, уверенно размахивавшим тростью с костяным набалдашником. Победоносенко попытался сделать вид, что не узнает, но Рваное Ухо был не из тех, кто упустит нужного ему человека.
Р шайке Мишки-аристократа Рваное Ухо работал «на подхйате» и слыл деятелем цепким. Деваться было некуда. Поздоровались, поговорили о погоде, девушках на лимане, ценах на базаре, вспомнили друзей — иных уж нет, а те далече… Рваное Ухо пригласил поужинать. Победоносенко отказался: «Живот болит… Второй день манной кашкой пробавляюсь», — на ходу придумал он. Рваное Ухо долго обхаживал Победоносенко: «Послушай, Аркаша, как ты считаешь: встретились на бульваре два кореша, которые в общем-то, отбросим частности, это не для деловых людей, неплохо относятся друг к другу. Ты имеешь что возразить? Нет? Отлично. Если эти два джентльмена, подчеркиваю, в общем-то неплохо относятся друг к другу и в общем-то могут быть взаимно, подчеркиваю, взаимно полезными, — почему бы им не пойти на союз, не держаться как братья-близнецы? Я что-нибудь неправильно сказал, Аркаша? Поправь меня… А теперь слушай: требуются золотые руки сапожника. Золотые руки за золотые десятки. Ты меня правильно понял, Аркадий? И забудь думать за комбинат бытового обслуживания»,
Было сказано ^ще несколько ни к чему не обязывающих обе стороны фраз, и Победоносенко, извинившись, — «У меня тут встреча с девушкой», ^ попрощался, попросив три дня на размышление.
Насчет свидания он не соврал. Дней двадцать назад Аркадий познакомился с московской работницей, лечившейся в одесском санатории. Легкое увлечение (сколько их было у Аркадия с Дерибасовской!), кажется, переросло в нечто более серьезное. Тяжело больная Таня, хлебнувшая в жизни много горя, была одинока. Он честно поведал Тане о своей жизни, и она поверила ему, когда он сказал, что с прошлым все покончено и нет такой силы, которая заставила бы его повернуть вспять. Она ему поверила, хотя и не скрыла, что ей трудно забыть его прошлое. В таких случаях он мрачнел и рассказывал легенду о грешнице, которую толпа хотела закидать камнями, и о Христе, который, обращаясь к толпе, говорил: «Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень…»
Таню покорила искренность Аркадия, сила его характера. И вот — Рваное Ухо с его предложением.
В тот вечер Таня вернулась в санаторий очень поздно; сперва он ее провожал, потом она его. Все было взвешено, все точки над «и» поставлены. На следующий день был взят расчет в сапожном ателье и билет до Москвы…
Через два года после свадьбы Таня умерла — тяжелейшая болезнь почек сделала свое дело. И, как пишет в своем заявлении А. Победоносенко, «свет стал мне не мил». Незадолго до смерти Таня, понимавшая, что дни ее сочтены, впервые за два года вновь повела с мужем разговор о его прошлом и сказала: «Клянись, Аркадий, что и после смерти моей… ни шагу назад…» И Аркадий поклялся.
Встреча с Косым в пивном баре произошла ровно чероз год после смерти Тани — утром он был у нее на могиле… Нетрудно представить, что было на душе Победоносенко в те минуты, когда Косой добирался до самой сути «золотого дела», о котором он говорил пока весьма туманно. Он дал понять, что о давней встрече Победоносенко с Рваным Ухом ему известно, так же как и о неожиданном исчезновении из Одессы Аркашки с Дерибасовской.
— Однако человек не песчинка. Разве он потеряется на нашей грешной земле? — улыбался Косой. — Мир тесен, Аркаша… Вот и пьем мы с тобой пиво за одним столом. Только этот напиток не для меня. Пойдем, друг, в «Арагви», грузинского коньячку пососем. Там и разговор закончим. Ты только не говори мне, мальчик, что у тебя животик вава, что ты на манной кашке сидишь, — и он, снова дружески обняв Аркадия за плечи, еще раз дал понять, что ему вое известно, но он никаких претензий не имеет.
Разговор был продолжен в «Арагви», в отдельном кабинете, — тут Косой чувствовал себя как дома.
— Деловым людям, среди которых не только одесские шмаровозы, но и птицы куда более важные, нужна твоя, Аркаша, помощь. Платить будут зелененькими. В Одессу перебираться не нужно. Заказ будешь получать в Москве. Тут и наш главный шеф…
И, видимо крепко выпив, с гордостью добавил:
— Это тебе не Мишка-аристократ… Так чтобы ты знал: иностранец. Ясно?
И сразу осекся, поняв, что болтнул лишнее. Косой подозрительно посмотрел на Аркашку, нахмурился и зло буркнул:
— Все, что сказал, — как в могилу. Ты ничего не слышал, мальчик, ничего не знаешь. Иначе…
И он резким движением полоснул ребром ладони по горлу.
— Так как? Снова три дня на размышление? Не пойдет.
Победоносенко лишь на какую-то долю секунды задумался, потом налил в два больших фужера коньяк, встал из-за стола и несколько торжественно провозгласил:
— Выпьем за успех…
— Так, значит, согласен? — обрадованно спросил Косой.
— Согласен.
Они условились о следующей встрече и разошлись в разные стороны.
Вернувшись домой, Аркадий Победоносенко долго стоял перед висевшей на стене большой фотографией Тани. Потом сел за стол, достал из секретера несколько листов меловой бумаги и каллиграфическим почерком вывел: «В Комитет государственной безопасности…»
Он не спал всю ночь. Вышел из дому на рассвете п долго-долго петлял по Москве, пока в девять утра, окончательно убедившись в том, что за ним нет слежки, нырнул в приемную КГБ.
… Птицын листает дело, по которому проходят Рваное
