Державною волею Государя на меня выпала тяжкая задача стать во главе неизбежных мероприятий, вызываемых настоящим положением.
Уповая на Всевышнего, твердо веруя в непоколебимость государственного строя России, неоднократно переживавшей еще более тяжкие годины, убежденный продолжительным служением Царю и Отечеству в здравомыслии и нравственной крепости русского народа, я с благоговением принимаю этот новый знак Монаршего доверия к моим слабым силам.
Сознаю всю сложность предстоящей мне деятельности и не скрываю от себя лежащей на мне ответственности. Не давая места преувеличенным и поспешным ожиданиям, могу обещать лишь одно – приложить все старание и умение к тому, чтобы, с одной стороны, не допускать ни малейшего послабления и не останавливаться ни пред какими строгими мерами для наказания преступных действий, позорящих наше общество, а с другой – успокоить и оградить законные интересы благомыслящей его части.
Убежден, что встречу поддержку всех честных людей, преданных Государю и искренне любящих свою родину, подвергшуюся ныне столь незаслуженным испытаниям. На поддержку общества смотрю как на главную силу, могущую содействовать власти в возобновлении правильного течения государственной жизни, от перерыва которого наиболее страдают интересы самого общества.
В этом уповании прежде всего обращаюсь к жителям столицы, ближайшим свидетелям беспримерных злодеяний, с настоятельною просьбою спокойно и с достоинством отнестись к будущему и не смущаться злонамеренными или легкомысленными внушениями, толками и слухами.
В разумном и твердом отношении населения к настоящему тягостному положению вижу прочный залог успеха в достижении цели, равно для всех дорогой: восстановления потрясенного порядка и возвращения Отечества на путь дальнейшего мирного преуспеяния, указанного благими предначертаниями Августейшего его вождя.
Генерал-адъютант М. Лорис-Медиков.
14 февраля 1880 года.
Санкт-Петербург.
Указа, подобного учреждению Верховной распорядительной комиссии, ждали, и ждали не без трепета душевного. А ну придет какой помпадур и станет железной рукою порядок в империи учреждать. Но никто не ожидал от нового начальника столь душевного воззвания. Петербургская газета «Голос» так впрямую и высказалась: «Чем-то новым, успокоительным, для нас необычным веет от приведенных выше слов. Вместо „обязательного постановления“ – вовсе уже необязательное для такой власти, как вверенная гр. Лорис-Меликову, воззвание „К жителям столицы“. Скептические „Отечественные записки“ Салтыкова-Щедрина и Елисеева[49] с благосклонностью, весьма удивительной для этого журнала, отнеслись к первым шагам начальника комиссии. Кто-то из журналистов пустил в народ формулу „диктатура сердца и мысли“. „Мысль“ с этой формулой как-то не ужилась и пропала, забытая, – не любят на Руси умников. Но „диктатура сердца“ осталась, хотя очень часто жила в опасном соседстве с иронией».
Губернаторы, которых Лорис-Меликов собрал на следующий день, отнеслись к этому обращению с большим недоверием. Они хорошо поняли начальника Верховной распорядительной комиссии, когда тот говорил о взаимодействии губернаторов и генерал-губернаторов с жандармским корпусом, но когда на вопрос, как нам теперь поступать, Лорис-Меликов посоветовал, что было бы лучше всего, если б в губернии о губернаторе много не говорили и как бы не замечали его присутствия, были страшно возмущены. Как это так, чтобы я, губернатор, был безвестен в собственном воеводстве!
Еще не родился, еще утробное заключение до 1 октября нынешнего 1880 года отбывает одесский мальчик, и папа его аптечный провизор Гликберг не ведает, что разродится его нежно любимая супруга поэтом Сашей Черным, который сформулирует давно существующее положение:
Губернатор едет к тете. Нежны кремовые брюки. Пристяжная на отлете вытанцовывает штуки. Это ж событие! Весь город трепетать должен, а нас призывают сидеть ниже травы. И это его обращение – либерализм какой-то!
Однако ж самыми пристрастными и внимательными читателями обращения Лорис-Меликова были нелегальные жители столицы – те самые злоумышленники, которые вот уж который год охотились за императором. Ни единому слову нового диктатора они, разумеется, не поверили. Слова же Лорис-Меликова о восстановлении потрясенного порядка вызвали приступ неудержимого хохота у Софьи Львовны. А рассмешить эту даму, дочь спесивого генерала Перовского, дело мудреное[50]. Она и Щедрина читает без тени улыбки.
Все же на заседании Исполнительного комитета «Народной воли» решили не торопиться и отложить казнь тирана и его приспешников. Во-первых, полиция сейчас вся поднята на ноги, и любой поспешный шаг может просто-напросто провалить всю организацию. А во-вторых, надо посмотреть, что удумает этот начальник Верховной распорядительной комиссии. В Харькове он отменил смертную казнь трем революционерам, многие товарищи при его генерал-губернаторстве были выпущены из тюрьмы, хотя оставшимся в застенках пришлось покруче, чем раньше. Постановили, не предпринимая никаких активных действий, всячески разоблачать лживые посулы хитрого царедворца. «Лисий хвост и волчья пасть» – так о нем выразился Николай Михайловский[51] на заседании и тут же занес в записную книжечку – не забыть, использовать в первой же по сему поводу статье.
На том было и разошлись, но нежданно-негаданно явился недавно вступивший в «Народную волю» и дотоле выполнявший лишь единичные поручения партии Ипполит Млодецкий[52]. Весь какой-то растерзанный, взъерошенный, шарф сбился на сторону, и конец его волочится по полу, пальто расстегнуто, глаза горят больным горячечным блеском.
– Откуда ты, друг мой? – вскинул удивленно брови Лев Тихомиров[53]. Ему было известно, что Ипполита еще в начале января взяли в полицию и 12 числа выслали из Петербурга. Будущий редактор «Московских ведомостей» сам рекомендовал осенью Млодецкого в партию и чувствовал немалую ответственность перед товарищами. А вдруг провокатор?
На провокатора Ипполит никак не был похож – скорее, сумасшедший. Из путаных, бессвязных объяснений его осталось в памяти, что он целую неделю ночевал в Минске в полицейском участке и украл там револьвер, что у него внезапно в Слуцке умер отец, а Ковенский губернатор, генерал Альбединский, дал Ипполиту денег на похороны и дорогу. И вот теперь настал час расплаты. Ипполит тряс перед товарищами мятым экземпляром «Правительственного вестника», выкрикивал:
– Знаю я эти неизбежные меры! Пусть прольется кровь сатрапа! Я сам…
Строгий голос Желябова[54] осадил Млодецкого на полуслове:
– И не посмеете. Исполком партии решил на время воздержаться от применения террора. Извольте подчиняться.
– Ах так?! Я думал, я вступил в подлинно революционную партию. А тут, я вижу, трусы и обыватели! Мне не нужна такая партия! Буду действовать самостоятельно!
Ошеломив товарищей истошным криком, Ипполит исчез так же стремительно, как и появился.
Ипполит Млодецкий был из тех пылких умом и сообразительностью мальчиков, на которых с детства возлагаются большие надежды. Не только родной отец – весь многочисленный семейный клан любуется умненьким ребенком и всю свою нищую жизнь кладет на то, чтоб из него вырос уважаемый в обществе человек – профессор умных наук, как выразился портной мастер дядя Шлема. В гимназии классадо пятого Ипполит, гордость целой улицы, был в первых учениках. А в шестом случилось то, что часто случается с юношами, избалованными всеобщими надеждами. Темперамент в развитии побежал впереди ума, и отрицание всего и вся, от Бога до гимназических учителей, – лакомая пища неоформившейся и чрезмерно уверовавшей в себя личности – взяло его в плен. Он даже в православную веру окрестился как бы в знак протеста и порвал со Слуцким еврейским мещанским обществом со скандалом. Гимназию он еле дотянул до аттестата, ринулся в Петербург, но на первом же экзамене в университет срезался и счел свою неудачу за происки реакционных профессоров.
Жить ему в Петербурге было решительно не на что, пока новый его знакомый Лев Тихомиров не пристроил давать уроки больному сыну художника Сверчкова в Царском Селе. Там он тоже рисовался умом и протестом, но художник был человек мудрый и только посмеивался. Николай Егорович недавно закончил небольшой этюд, которым очень гордился, но показывал редко. Ипполит едва ли бы увидел его, но как-то после Урока, он еще не успел уйти в свою комнатку, приехал важный господин, отставной министр финансов Рейтерн. Он уже где-то уловил слушок о сверчковском этюдике и вознамерился лицезреть.
На старого царского сановника Ипполит, которому не исполнилось и девятнадцати лет, смотрел с нескрываемым презрением. До того, что Рейтерн – уже отставной сановник и если не в опале, так уж в немилости царской точно, ему дела не было. Все хороши, раз служили тирану.
