— Буду рад рассказать вам свою версию за чаем с баранками.
И вот интересно, как он узнал, что по ночам бабуля коротает бессонницу чаем с бубликами и сухарями? По ее фигуре такое не скажешь. Но слова Яра не только радуют бабулю — как же, вдвоем и ночь не длинна, — Егор носится по комнате постреленком, а родители, многозначительно переглянувшись, скрываются на кухне.
— Давайте, обсудите что там у вас с глазу на глаз, — советует Яру бабуля, — и пойдем ко мне. Сомневаюсь, что здесь вас накормят.
— Сомневаюсь, что он от этого умрет до завтра, — усмехаюсь я.
— Сомневаюсь, что даже если и умру, ты это заметишь, — громко вздыхает Яр.
Бабуля тоже ретируется на кухню, мы остаемся втроем.
А и… терпимо… Переносимость нормальная, по крайней мере, у меня скулы не сводит и я не шарахаюсь от каждого жеста. Пожалуй, несколько дней выдержу, да и не будет Яр сиднем дома сидеть — так, для вида разок заночует. И то… если не будет занят… на одной из квартир…
Но только я расслабленно перевожу дыхание, как слышу за спиной:
— Яр! А мы про тебя статью написали! Я кое в чем немного усомнился, а так все знал! Может, проверишь?!
Всерьез прикидываю варианты: скончаться не сходя с этого места или совершить двойное убийство, когда дальнейшие слова Яра в одну секунду превращают меня в огонь, а в следующую — уничтожают до состояния пепла.
— Конечно, — говорит он, прожигая душу темными глазами, — я с удовольствием почитаю.
Мальчик сверкает, как наливное яблочко и то ли действительно вспомнил, что я принимала участие в написании статьи, то ли из вежливости спрашивает не против ли я, чтобы ее проверили на ошибки. Момент, когда можно соврать, что статья отправлена редактору, безнадежно упущен, и вот я сижу в комнате, смотрю в спину, закрывающую мой ноутбук, жду непонятно чего.
— Ты собиралась это отправить? — спрашивает Яр, не оборачиваясь.
— Да, — говорю его спине. — А что, нашел несоответствия?
— Всего два, одно из них пустяковое. — Он быстро вносит поправки, и я не выдерживаю. Подхожу, всматриваюсь в экран. — Вот здесь, — показывает, — я стажировался в Англии, а не Голландии. И не два года, а три.
Как по мне, обе поправки пустяковые, но спорить — это тратить на Яра время, и вообще… Я не хочу… мне неудобно… в общем, я не могу видеть его в своей комнате, не желаю терпеть его присутствие больше, чем это необходимо.
— Ну ладно, — Яр отворачивается, — думаю, теперь это можно отправить.
— Я сама.
— Как знаешь, — легко соглашается, но не отходит, пока я, бегло просмотрев изменения, не отправляю письмо редактору. — Могу прогнозировать, что статью не только утвердят, но и закажут новый материал.
Я вовсе не собираюсь обсуждать с ним карьерные планы, но молчать с ним невыносимо.
— Сомневаюсь, — пожимаю плечами.
— Зря, — улыбается он.
Улыбается так, что мне хочется хлопнуть перед ним дверью, да так, чтобы задеть хотя бы кончик носа.
— Злата, — прищуривается, рассматривая меня, — я знаю, что ты вольна жить как хочешь…
— Вот именно, — вскидываюсь, думая, что начнет говорить о Макаре.
— Но с тобой ребенок.
— И, поверь, я о нем не забываю.
Егор кивнув, отворачивается к балкону. Что он там высмотрел? Окурки моего оцта? Морозные узоры на стекле? Вот же притвора!
— Уверен, что это так, — говорит Яр. — Да и Егор не даст забыть о себе, но… Иногда кажется, что это единственный выход, но это тупик, Злата.
— Моя личная жизнь тебя больше не касается.
— Да. И нет.
Он резко поднимается и мне на долю секунды кажется, что надо мной одна из моих надуманных башен, и что если я закрою глаза и смогу убедить себя, что ничего нет, башня рассыплется. Я раньше так делала, правда, тренировалась подолгу, чтобы по кирпичикам разрушить провинциальные комплексы. Потом или устала, или обленилась, или привыкла к себе. А башня не унимается, вторгается в личное пространство, у меня в ушах звон колокольни, а ей хоть бы что — снова сильна и как шпала прямая.
— Хотя бы ради Егора, Злата, не ради меня…
Говорящая…
Пока я раздумываю над странной фразой, Яр приседает у моей кровати и достает забытый коньячок и подсохший лимончик на тарелочке.
— Отдай.
— Уверена?
— Дай сюда.
— Злата…
— Это не мое!
— Но ты так рьяно это оберегаешь…
— Да! Я пью! По ночам! Доволен?!
Яр скрещивает на груди руки, склоняет задумчиво голову.
— Доволен, — говорит, — теперь я уверен, что это не твое.
Довел меня до точки кипения и теперь он доволен. Ужасный человек. Невыносимый. Неуютный. Как я могла считать его добрым и ласковым? У него же на лбу написано — «Осторожно, голодный хищник!». Представляю, сколько таких же овец, как я, подпортили из-за него свои шкурки.
— Ненавижу, — шиплю в лицо, и хлопаю дверью, относя папину радость на кухню. А вслед мне слышится такое же, едва различимое, как моя ненависть:
— Да. И нет.
И что это значит?
Если он думает, что мне нечем заняться только как ребусы его словесные разгадывать, так ошибается. Это его «да и нет» — это что? Согласен, что я его ненавижу, но сам относится ко мне лучше? Или не верит, что я говорила всерьез?
Удивительное самомнение.
Он отравил мне поездку, из-за него я мчусь сломя голову в играющий судьбами мегаполис, не проведя с родными даже недели. По-моему, ненависть — самое логичное чувство.
Да?
Или нет?
Отец припрятывает коньяк до следующего приезда подходящего зятя. Мама пытается реанимировать лимон, но осознав, что дело бесполезное, а продукт жалко, уговаривает папу на вечернюю чашку чая. Бабуля запасается котлетами, двумя порциями картошки в горшочках и уходит с моим бывшим. Я держу открытой дверь, пока они садятся в лифт, потому что в подъезде опять кто-то выкрутили лампочки.
В окошко провожаю две удаляющиеся фигуры. Идут под руку, что ли? Городу явно не помешал бы хоть один фонарь вне центра, а то не люди на улице, а одни суетливые тени. Экономят себе в карман, а потом умильно рассказывают, что у нас высокая преступность.
Едва не вывернув шею, все-таки замечаю, что у соседнего подъезда Яр оборачивается. Не то чтобы мне есть до него дело, просто загадала: если обернется, то…
А впрочем, все это детство и все не важно.
Да, прекрасная мантра: не важно… пустое… мне все равно…
Только устаешь от нее быстро, словно ты-фрукт, а мантра — соковыжималка. Для морального отдыха нет ничего лучше однотипных сериалов или передач о звездах — не запоминаются, не откладываются в подсознании, не давят на мозг. Так, картинки мелькают. Говорящие куклы.
