Я говорил, что по натуре домосед. Даже и в странствиях, тащу свой дом на закорках, будто улитка. Но уж сколько раз меня обманывало самое родное, тихо, незаметно чем-то подменяя свою прежнюю сущность. Здесь, может, и я сам виноват, уверенный, что лишь я имею право меняться, а благоволенье ко мне всего, что окрест, как раз и заключается в его неизменности. Оттого и тревожное чувство, что вокруг предательство. Да ведь и у вас так же. Каюсь: возможно, я и сам подхватил вирус предательства. Ведь прежде, как и вы, был весь в путах повседневных обязанностей, в той или иной мере подотчетен разным людям – ближним и дальним. Они наверняка объявили мой уход дезертирством. Но что делать, если я вступил в годы наивысшей ответственности перед жизнью и смертью, требующей полной свободы и подотчетности только лишь своему естеству. Это был мой выстраданный разрыв со всем прежним существованием. Я пришел в санаторий в метафорической, метафизической и чисто физической наготе. Тут я надежно припрятан от своего прошлого, – для меня было б невыносимо и бесцельно общаться с призраками былого.
Океанский пейзаж за окном пока еще в легкой дымке. Погодите, друзья мои, он скоро укутается непроглядным морским туманом, в котором, кто знает, какие нас подстерегают опасности и ждут чудеса. Впрочем, чудеса на нашем корабле это почти обыденность, что едва ль не упраздняет само понятие чуда. Да и вообще в этом санатории сколько людей – столько и реальностей. Наверняка избыточно для одной эпохи, даже такой лоскутной, как наша. А ведь у нас не только болтуны и свихнувшиеся словоблуды, не одни Наполеоны, Аттилы, Сталины, Гитлеры и Чингисханы, не только Фурье, Сен-Симоны и Марксы, то есть те доброхоты, что ввергли мир в больший разор, чем все злодеи вместе взятые. Нет, наш санаторий просто кишит Толстыми, Шекспирами, Эйнштейнами, Моцартами, Рафаэлями, Микеланджело, а есть еще и анонимные гении, даже создатели новых искусств и наук, чье новаторское слово так никогда и не будет услышано, – увы, тупо скаредный, притом вовсе непрактичный мир, который уже и не верит ни во что хорошее, отвергает наш дар гениальности. Вот неврученный дар и томится, только растравляя душу. Да и друг друга мы разве слышим? Любой из нас себя упасает от чужих видений, которые тут почти материальной плотности, – возводит стену без единой щелки, чтоб защитить свой непротиворечивый увлекательный мир. А себя самих так ли мы хорошо знаем, коль даже в зеркале нам предстоит не до конца правдивый образ, изрядно подправленный нашим честолюбием?..
Вы чувствуете, господа мореплаватели, что затишье кончилось, ветер крепчает? Стонут, как растревоженные духи зла, вековые липы в нашем парке. Здесь всегда было тихое место, лишь недавно стали прорываться ураганы, круша деревья и грозя нашим стенам. Вот она, глобализация в действии: где-то за тысячи километров, возможно, в цивилизованной стране, нарушили экологию, и уже к нам рвутся беспощадные вихри. Но когда действительность не была глобальной? Наш глобус, поверьте, еще преподнесет нам такие сюрпризы, что все наши умственные потуги окажутся детской игрой: вдруг да иссякнет Гольфстрим, превратив Европу в ледяную пустыню, и она уже не сможет распространять на весь мир свою вяло-корректную, сытую цивилизацию, – но для меня б это стало крушеньем, ибо моя душа воспитана Европой. Или, например, переменятся магнитные полюса, сбив все направления, перепутав север и юг, – или мало ли еще чего? А сейчас – как бы нам не сесть на рифы чьих-либо утопий, теорий, умственных спекуляций, неосновательных соображений и чистосердечных убеждений. Нет, милорд Кук, тут не поможет твой мореходный опыт, наша всепобеждающая дурь – вот единственная надежда. Нам надо переврать обратно целиком перевранный мир, иначе неизбежно его и наше собственное крушенье. Полный вперед, корабль умных дураков и придурковатых умников!
Шестой день путешествия
Привет вам, господа и товарищи, сироты века сего! Сразу хочу извиниться, что к вам пришел в одной сандалии. Не подумайте, что изображаю древнего Ясона. Уверен, что капитан должен быть всегда одет с иголочки и, конечно, по форме, но вторую сандалету, видимо, ночью спер кто-то из местных клептоманов. Но и у вас нынче вид вовсе не бравый, наоборот – унылый, потасканный, без намека на утреннюю свежесть. Должно быть, вам не спалось, как и мне, – обычно щедрая длань ночи для меня оказалась пуста. Еще бы, какая ведь буря, – наш утлый кораблик мечет, как щепку, с волны на волну, я даже три раза падал с койки. Теперь чувствую свое тело, – прежде, в период роста, а особенно полового созревания, оно задавало мне мучительные загадки, казавшиеся роковыми, а сейчас я себе иногда кажусь бесплотней ангела. Признаться, моя плоть, кроме как в юности, не доставляла мне особых хлопот, обладая исключительной способностью к самовосстановлению, – а вот раны душевные затягиваются не в пример медленней. Впрочем, близится время, когда обветшавшая плоть может и вовсе придавить душу.
Слышите, как надрывно, трагически вопят чайки, – устроили такой переполох, будто стараясь каждая перекричать другую. Наконец-то океан показал свой норов, – волны вздымаются выше окрестных холмов. Сейчас-то вы мне верите, что он прямое, наглядное опровержение какой-либо догматики, ублюдочного гуманизма, любой привычки и предвзятости? Да бросайте же весла! Уже нет надобности трудить руки и души, наша воля теперь ничто пред буйством океана. В иллюминатор и глянуть жутко, так разгулялась стихия. Кажется, хилые деревеньки скоро будут смыты со своих горок и мелких возвышенностей, да и всю округу – луга, поля, дороги, коровники и свинофермы – захлестнет вселенским потопом. Но смотрите, как мирно гуляют по лугам кони средь вздыбившихся волн. Может быть, это наложилось иль всплыло на поверхность какое-то давнее впечатление, хранящееся в нашей многослойной, бездонной памяти. По крайней мере, у меня нет других объяснений, кроме, разве, еще одного: мировой абсурд, спровоцированный всемирным иллюзионистом, старается нагнать нас, низведя путешествие к какому-то недостойному бурлеску.
А бывает, что из подсознанья или откуда-то там – может быть, из печени, селезенки, подвздошной кости, – прут какие-то бесы. Поглядите вон туда, да нет, левее… Видите две скалы, похожие на пару чудищ? Одно будто прильнуло к воде пастью, не в силах утолить свою бездонную жажду, другое – вовсе что-то непотребное: словно живое существо, подобное гигантскому осьминогу, играет своими щупальцами. Бр-р, какая мерзость, гаже некуда! Таковы, наверно, Сцилла и Харибда! Да не войте, господа, не рвите волосы, все равно не поможет. Лучше соберите в кулак все свое мужество да еще постарайтесь припомнить какую-нибудь молитву. Неужто в первый раз вам лавировать меж двумя смертельными угрозами? У меня-то постоянное чувство, что смерть и слева, и справа, уж не говоря о том, что и впереди, и позади. Речь даже не о физической гибели. В миг прямой опасности я как раз спокоен, срабатывает какой-то защитный механизм: кажется, будто это происходит не с тобой, а себя чувствуешь персонажем кинофильма, иногда – главным, иногда – эпизодическим. Хуже метафизическая тревога, когда в предсмертной муке мечутся мои мысль и чувство, стараясь не упустить вверенное мне мирозданье, – ох как трудно его удержать все целиком, полное вечно ускользающих нюансов; но главное не потерять его стержневую идею. Странно это, очень странно, сам удивляюсь, что мне приходится жить словно на его последней кромке, всегда рискуя рухнуть в никуда. Ведь у меня замечательная генетика, вроде сулящая безмятежное обитанье в мире, – все предки люди простых, внятных, широко востребованных профессий; даже смешно предположить, что в мою генеалогию замешался какой-либо ген безумия. Не понимаю, почему так случилось.
А Сциллу и Харибду, разумеется, не миновать без потерь. Ясно, что демоны требуют человеческих жертв. Не пожертвовать ли парой самых бесполезных членов экипажа?.. Да, вы правы, мои разумные спутники: взвесить пользу непросто. Так не найдутся ли среди вас добровольцы? Ну давайте, решайтесь, смельчаки, кто-нибудь из палаты героев иль стоики из философствующего отделения! Куда ж вы все разбегаетесь? Угроза не такова, чтоб от нее спрятаться под койкой, и сбежать не получится: у нашего ковчежца много входов, но ни одного выхода, – по крайней мере, он так и не найден. Не лучше ли в безвыходной ситуации проявить мужество? Добровольное самопожертвование, не самое ли это возвышенное деянье, доступное человеку? Молчите?.. Так и знал, что вы смельчаки лишь только в своих мечтах! Это не в осуждение: мелкотравчатая эпоха не рождает ни настоящих героев, ни подлинных стоиков, – разве что бесцельных разрушителей, вроде самоубийц или террористов-смертников. Спрашиваете, а мне ль самому не пожертвовать собой, явив достойный пример стоического мужества? Не буду вас уверять, что мне хватит решимости, но мне даже и мысли такой не приходило. Вы ведь не забыли, что я капитан, а значит, ответствен за наш кораблик, затерянный в океане жизни, за экипаж из людей, возможно, высокой, но беззащитной судьбы. Для вас я, скажем, свечка в кромешной тьме, из нее на миг выхватывающая ваши перепуганные лица. Я погасну – и ваш мир потухнет.
