Ко дню его приема в Академию она заказала себе красивое платье (сам новоизбранный возил ее к портнихе на примерки, так как Жюльетта не имела права бывать где-нибудь одна); она так боялась опоздать на заседание, что приехала на набережную Конти задолго до того, как туда явился наряд охранителей порядка. Сутолока была невиданная. В публике называли госпожу Жирарден, госпожу Луизу Колле, госпожу Тьер, многих актрис; с особым интересом указывали на Адель и Жюльетту. Впервые за десять лет в Академию пожаловали принцы. Герцога и герцогиню Орлеанских (она была очень хороша в белой шляпке, отделанной бледными розами) встретил у дверей Дворца Мазарини постоянный секретарь Академии - Вильмен. "Мне кажется, - сказал он, - что вы, ваше высочество, и ваша супруга в первый раз посетили Академию?" Наследник престола ответил: "В первый, но, надеюсь, не в последний раз".
Появление Гюго было величественным. Темные, гладко причесанные волосы открывали его высокий пирамидальный лоб и спускались валиком на воротник с зеленым шитьем. Глубоко сидящие маленькие черные глаза блестели от сдержанной радости. Первая его улыбка была обращена к Жюльетте, та едва не лишилась чувств, увидев, как он входит, бледный и взволнованный: "Спасибо, мой обожаемый, спасибо за то, что ты подумал о бедной женщине, которая любит тебя, подумал о ней в такую важную, можно было бы сказать, решительную минуту; о если бы люди, собравшиеся там, не были в большинстве своем мерзкими кретинами и гнусными негодяями..." Затворница была счастлива видеть, что на скамьях сидят "все мои дорогие малютки: прелестная Дидина, очаровательный Шарль и мой милый маленький Тото, похожий на другого Тото, который был бледен и казался больным..."
Речь Гюго всех удивила. Минут двадцать он говорил о Наполеоне, воздал хвалу Конвенту, хвалу - монархии и младшей ветви династии Бурбонов, воздал хвалу Франции, которая "дает направление мыслям во всем мире", восхвалил Академию: "Вы один из главных центров духовной власти", похвалил своего предшественника Лемерсье в нескольких общих фразах, а в заключение восславил Мальзерба, человека просвещенного, выдающегося министра, достойного гражданина. "Почему Мальзерба?" - спрашивала разочарованная публика. Посвященные давали такой же ответ, как Сент-Бев: "Хитрость, шитая белыми нитками", или как Шарль Маньен; "Разгадка тут - звание пэра и пост министра". Сент-Бев занес в свою записную книжку: "Гюго! Пришел на смену Лемерсье, а вид такой, будто наследует Наполеону". Исполняющий обязанности президента Нарсисс-Ашиль де Сальванди, историк и политический деятель, о котором Тьер говорил, что он "важничает и распускает хвост, как павлин", не поскупился на традиционные стрелы, которыми уязвляют нового академика. Жюльетта нашла, что Сальванди - "безобразный, краснорожий, спесивый, угрюмый грубиян". Начало его речи было ироническим:
"Древние, для того чтобы восторжествовать, окружали себя изображениями своих предков. Наполеон, Сийес, Мальзерб не ваши предки, сударь. У вас другие предки, не менее знаменитые, - Жан-Батист Руссо, Клеман Маро, Пиндар и создатель псалмов царь Давид. Мы здесь не знаем более прекрасной родословной".
Гюго говорил, что Наполеон назначил бы Корнеля министром, живи он в его время.
"Нет, нет! - парировал Сальванди. - У нас было бы меньше бессмертных драм; а можно ли иметь уверенность, что у нас было бы одним великим министром больше? Мы вам очень благодарны, что вы мужественно защищали свое призвание поэта против всех соблазнов политического честолюбия..."
Ехидные слова - поскольку всем было известно политическое честолюбие человека, к которому Сальванди их обращал. Преданная Жюльетта возмущалась "завистливой неуклюжестью" его ответной речи, но сохранила чудесное воспоминание о первых, волнующих минутах заседания: "С того мгновения, как ты вошел в зал Академии, на меня нахлынуло и не покидало меня чудесное, сладкое чувство, что-то среднее между опьянением и экстазом, словно мне было небесное видение и предо мною явился сам Бог во всем своем величии, во всей красоте своей, во всем великолепии и славе своей..." Но у публики, чуждой восторгам влюбленной женщины, господин Сальванди имел большой успех.
Сохранилось любопытное письмо Виктора Гюго к Сальванди. После заседания президент сказал новому академику, что король недоволен, зачем Гюго назвал его в своей речи "соратником Дюмурье" - ведь у Дюмурье дурная репутация. Гюго ответил: "Желание короля будет исполнено, дорогой коллега. Биографии категоричны в своих сведениях, но я предпочитаю верить королю, а не биографиям. Поэтому я поставлю "соратник Келлермана", имени Дюмурье больше не будет. Немедленно пошлю в типографию Дидо исправление. Я перечитал в "Деба" вашу речь и очень рад вам сказать, что если она кое в чем (может быть, я тут заблуждаюсь) немного задевает меня как человека, то как писатель я от нее в восторге". Это была гибкая и ловкая тактика. Но в напечатанном тексте речи стоит "соратник Келлермана и Дюмурье".
Руайе-Коллар, ворчливый доктринер, надменно и язвительно сказал Виктору Гюго: "Вы произнесли очень большую речь для такого маленького собрания". Но газета "Ла Пресс" нисколько не обманулась. Большая речь возвещала о больших намерениях. "Это первый шаг к парламентской трибуне, кандидатура в одну из двух наших палат, а может быть, в обе, и даже больше - программа министерства..." Юмористический журнал "Мода" в мнимой хроникерской заметке рассказал, как "принцесса Елена, видя, что приближается момент, когда на голову ее возложат корону Франции, заранее составила свой совет министров следующим образом:
"Военный министр, он же председатель Совета министров - Виктор Гюго.
Министр иностранных дел - Теофиль Готье.
Министр финансов - Альфред де Мюссе.
Министр морских дел - де Ламартин..."
Сент-Бев говорил: "Видно, к чему он клонит". Да, это было видно, потому что он хотел быть на виду и не скрывал своих намерений. Быть Шатобрианом или ничем. От мечты Гюго переходит к действиям. Он открыто ставил вехи своего будущего пути. Возрастающая близость с наследником престола и его женой. Пост председателя Общества литераторов. Издание в виде брошюр всех стихов Гюго о Наполеоне - в качестве подготовки к перенесению праха императора. Многочисленные приемы на Королевской площади. Из молочной "Швейцария" госпоже Гюго доставляли для них мороженое в формочках по тридцать франков за сто порций, бутерброды по двадцать франков за сотню, кофе-гляссе по четыре франка за чашку и горячий пунш по три франка за чашку. Приведены были в порядок семейные финансовые дела. Гюго уступил на десять лет издателю Делуа за двести пятьдесят тысяч франков (из коих сто тысяч выплачивались сразу же наличными) право переиздания всех своих вышедших уже произведений. Таким образом, достигнут был большой достаток и приобретен имущественный ценз, необходимый для звания пэра. Однако Виктор Гюго продолжал проповедовать в обоих своих семействах режим экономии. Капитал трогать нельзя, надо жить на доходы. Но у него появилась дорогостоящая слабость - он стал щеголем. В те времена, когда Гюго покорил сердце Жюльетты, он одевался довольно небрежно, и мадемуазель Друэ, вкусы которой воспитывали князь Демидов и ему подобные, зачастую подтрунивала над отсутствием у Виктора франтовства. Теперь она сожалела об этом. "Натворила я себе беды, приучив вас к щегольству! Но ведь кто же мог подумать, что вам понравится подобное превосходство над другими, недостойное такого человека, как вы! Я в ярости, что так преуспела в своих наставлениях! О, если бы я могла вернуть ваши славные, нехоленые пальцы, ваши наивные подтяжки, вашу взлохмаченную шевелюру и крокодиловы зубы - я бы уж непременно это сделала!.."
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
