Воспитание и образование великого князя Константина Константиновича велось под непосредственным наблюдением августейших родителей его высочества. Надо ли говорить, что благодаря именно этому обстоятельству, развитию врожденных художественных наклонностей молодого великого князя в программе воспитания и образования его было отведено далеко не последнее место. Великокняжеский отрок, родившийся «под звездою счастливою» и взрощенный «судьбою в цветах и счастье и любви», с ранних лет полюбил музыку и литературу и стал усердно заниматься ими, изучая европейскую литературу и знакомясь с ее представителями в подлинниках, не говоря уже об отечественной, – лучшие представители которой постоянно окружали августейшего родителя его высочества».
«В современной поэзии есть старое течение ее, берущее начало из поэзии Пушкина: Тютчев, Фет, Майков, Полонский, Голенищев-Кутузов, Апухтин, Андреевский и т. д. составляют это течение, имена эти хранят классические традиции пушкинской поэзии. К этой группе поэтов принадлежит и К. Р. По размерам дарования он – самый младший среди них. „Круг нашего поэта, переносим слова Тургенева о Тютчеве на нашего поэта, не обширен, это правда, но в нем он дома. Талант его не состоит из бессвязно разбросанных частей, он замкнут и владеет собой, в нем нет других элементов, кроме элементов чисто лирических, но эти элементы определительно ясны и срослись с самою личностью автора, от его стихов не веет сочинением, они все кажутся написанными на известный случай, как того хотел Гёте, то есть они не придуманы, а выросли сами, как плоды на дереве… Самые короткие стихотворения нашего поэта почти всегда самые удачные. Чувство природы в нем необыкновенно тонко, живо и верно: он, говоря словом, не совсем принятым в хорошем обществе, не выезжает на нем. Не принимается компоновать и раскрашивать свои фигуры“
(Д. Михайлов).
«Эта муза чиста, нежна, простодушна и благородна. Жизнь известна ей в своих праздничных, мирных и отрадных явлениях. Действительность знакома только ее воображению. Ее впечатления замкнуты в тесный круг утонченной безмятежности. Счастье и несчастье редко для нее не совпадают с довольством и недовольством.
Односторонность, неуравновешенность страсти ей известны только по слухам. Эта муза – что-то невероятное; никто бы, кажется, не поверил в ее возможность. Если бы она не существовала. Безграничное доброжелательство, всестороннее лучистое, как свет; восхищение светлым миром спокойной жизни; избранные картины природы; роскошь и довольство; изысканная тонкость всех настроений и впечатлений; уныние, мгновенно готовое разрешиться улыбкою, – вот чем живет и дышит эта воркующая муза. Изящное благонравие, кроткое благородство ее непреодолимо привлекательны. Ее нельзя не любить. Ее взлелеяло такое счастье, и в этом счастье развились в ней такие прелестные влечения, что нельзя к ним быть равнодушным. Но в то же время нельзя любить ее иначе как что-то невероятное. Ею больше даже любуешься, чем ее любишь… Она как дети, как цветы, – нечто безгранично чистое и невыразимо милое»
(Г. Никольский).
«Во всех пьесах К. Р. сквозит возвышенное, согретое благородной любовью к человечеству чувство, и это чувство никогда, ни на минуту не покидает его. Среди произведений нашего поэта нет ни одного, которое противоречило бы этому чувству: стихи его льются подобно спокойному, тихо журчащему ручью по обширным лугам, лугам обыденной действительности, и воды этого светлого ручья омывают с одинаковою любовью как корни луговых цветков, так гранитный утес, дойдя до которого они с шумом повергаются вниз и опять спокойно продолжают свой дальнейший путь: благородное лучезарное чувство любви ко всем и вся – главная особенность творчества К. Р.».
«Он оказался большим знатоком испанцев. Лопе де Вега, Кальдерона, Тирса де Молина, не говоря о Сервантесе, он читал чуть ли не в подлиннике. И опять-таки, как и в „Мессинской невесте“, не верил фантастике поэтических образов. Они представлялись ему живыми, существовавшими когда-то… Он интересовался решительно всем, касавшимся родной ему стихии. Помнится, беседа свернула на современную музыку. Я только что слышал скрябинского „Прометея“ и свои впечатления передал великому князю. По-видимому, новые течения скорее возбуждали его любопытство, чем трогали по существу. Он относился к ним сдержанно, иногда даже холодно. Вообще в своих вкусах это был убежденный консерватор. Центр поэзии – Пушкин, центр музыки – Бетховен, если же есть разветвления, то непременно из того же корня, не иначе»
(барон Н. В. Дризин).
Из дневника К. Романова, июнь 1905 года:
18 июня. – Почти весь день читал. Кончил ужасный, подавляющий, местами бессмысленный, написанный вымученно-вычурным языком рассказ современного писателя, друга и последователя Максима Горького, Леонида Андреева. Прочел еще глупую статью Куприна «Памяти Чехова», в которой скончавшийся в прошлом году литератор выставляется «великим писателем», чуть не гением, обладавшим необыкновенно прекрасным слогом, и приводятся пошленькие подробности его домашнего быта, разные его далеко не остроумные словечки. – Прочел в том же третьем томе сборника «Знание» «Дачников», сцены М. Горького. Не знай я, что им написаны эти «сцены», я бы принял их за произведение Чехова, так они напоминают своей несуразностью, расплывчатостью и выражением каких-то непонятных стремлений «Дядю Ваню», «Трех сестер» и «Вишневый сад». Получается впечатление какого-то бреда, чего-то не оправдываемого здравым смыслом. Стихи Бунина и Скитальца в том же сборнике тоже притянуты за волосы и решительно лишены поэзии.
«21 июня. – Что творится в России? Какой-то развал, распадение: точно одежда, затрещавшая, порвавшаяся по всем швам и расползающаяся. На броненосце Черноморского флота «Потемкин-Таврический» настоящий бунт, команда возмутилась, убила командира. Есть известия об артиллерийском поручике, который убил сказавшего ему дерзость пьяного и им связанного солдата. Когда же публика стала выражать ему негодование, он спасся в пустой вагон, вагон облили керосином и подожгли, и офицер сгорел. Одесса, Лодзь, Севастополь объявлены на военном положении. – Отовсюду приходят вести одна страшнее другой.
23 июня. – Ужасны, невероятны известия из Одессы. Это – полная революция. Небывалый, позорный случай на броненосце «Кн. Потемкин-Таврический», где команда взбунтовалась и убила командира, моего милого товарища Женю Голикова, и почти всех офицеров, тоже был бы невероятен, если б не был действительным происшествием».
Из воспоминаний старшей дочери Константина Романова, игуменьи Тамары:
«Облик Отца
Обаятельный.
Очень высокого роста.
Очень большой нос и уши, как у Бабушки Александры Иосифовны.
Глаза серо-зеленые.
Как у всех представителей мужского рода Константиновичей, один глаз дальнозоркий. Другой близорукий.
Волосы бобриком. Борода небольшая.
Пальцы длинные, красивые.
Жесты плавные, и руки так далеко, как редко у кого размахивались.
Всегда ко всем приветливый, ласковый, любознательный к жизни, делам, родне собеседника.
В каждом человеке видит того, за которого Господь принес себя в жертву. «И за него Господь пролил кровь Свою».
Ямщик
Отец любил простой народ, солдат, природу, лагерную жизнь. В Красносельский лагерь Отец ездил на велосипеде или на тройке с ямщиком Филиппом. У него была поярковая шляпа с павлиньими перьями, а на сбруях лошадей звенели толстые бубенцы.
Верх детской мечты было покататься с Филиппом. Мы, четверо маленьких, в отличие от двух старших Братцев, считали себя недостойными, чтобы нас возил ямщик Филипп… Но раз он и нас повез на большом переезде, объявив: «Не могу Детей доверить другим». Это было целое событие.
Велосипед
Раз Отец вернулся из Красного Села в Павловск на велосипеде с перевязкой на руке, не сразу заметной на белом кителе. Рука была сломана, но, как всегда, он не жаловался на боль, никого не осуждал, только на настойчивые вопросы как бы с виноватой улыбкой ответил: «Конечно, больно». Вообще он был стоик, очень выдержан. Никогда не сердился, всегда спокоен. Не торопился, не волновался. Совсем не похож на других людей.
Вечность
Иногда мы, я и Братья с Матушкой, все вместе кого-нибудь осуждали, вроде как сплетничали… Отец войдет… Все умолкнут… Он скажет: «Перед вечностью ничтожно».
Сразу все успокоятся, и вечность представится нескончаемой, и все остальное тонуло в ней.
Кони
После того, что я овдовела, ко мне, на Каменный Остров, на окраине Петрограда, пришел неожиданно академик Кони – друг Отца. Он сказал несколько слов, чтобы принести мне утешение, и сразу же ушел.
Вот его запомнившиеся мне и удивившие меня слова: «Конечно, Вы всегда носите в сердце Христа, как Ваш Отец всегда Его носил, и я ношу. Это ключ к Его обаянию».
