Так оно и случилось, как предсказал в своей «Раненой песне» Павел Васильев. Жены расстрелянных писателей пошли вслед за ними в тюрьмы, а потом в лагеря — только за то, что были женами своих мужей. Вера, Глафира, Елена, Нина, Анна… Большинство из них, объявленные ЧСИР — членами семей изменников Родины — и осужденные ОСО — Особым совещанием при НКВД, стали узницами АЛЖИРа — Акмолинского лагеря жен изменников родины, в степях Казахстана.
Это была секретная операция государственного масштаба. Согласно оперативному приказу Ежова № 00486 от 15 августа 37-го, чекисты должны были немедленно приступить к «репрессированию жен изменников Родины, членов троцкистских, шпионско-диверсионных организаций», причем аресту подлежали не только, так сказать, «наличные» жены, но «также жены, хотя и состоящие с осужденным к моменту его ареста в разводе, но знавшие о контрреволюционной деятельности осужденного, но не сообщившие об этом соответствующим органам власти».
Участь детей тоже была предрешена. «Всех оставшихся после осуждения детей-сирот размещать… в возрасте от 3 полных лет и до 15 лет — в детских домах Наркомпросов других республик, краев и областей… и вне Москвы, Ленинграда, Киева, Тбилиси, Минска, приморских и пограничных городов». И еще одна деталь этого приказа — только вдумайтесь! — направляемые в детдома группы детей должны были составляться «с таким расчетом, чтобы в один и тот же дом не попали дети, связанные между собой родством или знакомством». Развеять по свету, чтоб никогда уже не собрались.
ОСО при НКВД СССР… ЧСИР… АЛЖИР… Страшные символы изуродованного языка и нечеловеческого существования. Какая жуткая реальность — прожить жизнь внутри этих аббревиатур! Ведь главное — следовать своему предназначению, отвечать Божьему замыслу о тебе. Если это невозможно — человеческий образ искажается, теряет первородство, превращается в социального манекена. Прожить не свою жизнь — это почти как умереть.
Вдова Михаила Герасимова — Нина, и сама писавшая стихи и прозу, уже после своего освобождения, в 1953-м, обращается с письмом к Берии. Это тоже трагический документ эпохи:
Дорогой товарищ Берия Лаврентий Павлович!
Обращаюсь к Вам, умоляю Вас о помощи…
Я склоняюсь перед Вами на колени — помогите мне вернуться к моему творческому труду. Клянусь Вам памятью нашего дорогого вождя товарища Сталина, клянусь жизнью своей единственной и любимой дочери, клянусь своей жизнью, отданной от всей души моей земле. Только Вы своей могущественной рукой можете вернуть меня к жизни. Выше искусства для меня нет жизни. А меня все боятся. И наши литературные столпы не решаются мне помочь. А я, находясь там, иногда себя чувствовала легче, находя разрядку в моих честных выступлениях при многочисленных аудиториях, начиная с серьезных, проницательных чекистов.
Желаю Вам долгих, долгих здоровых лет. Желаю, чтобы Ваше назначение на пост Министра МВД еще больше укрепило и прославило наше гениальное отечество. И имя Ваше было прославлено и врезано золотыми буквами в историю всего счастливого человечества.
От всего сердца — Нина Герасимова
24 марта 53 г.
Невинномысск. Проездом.
Не хочется даже ничего говорить. Это письмо — пример социальной патологии, свидетельство нашей истории как истории болезни.
Есть особый феномен в нашей литературе, особая миссия и даже добровольная «должность» — «писательская вдова», спаситель, хранитель, публикатор и пропагандист сочинений своего мужа. Среди наиболее известных — Надежда Мандельштам, Елена Булгакова, Алла Андреева, но в этой череде замечательных женщин, судеб зачастую куда более трагических и героических, чем вошедшие в историю «декабристки», есть и другие, менее известные и не так ярко проявившие самих себя в слове, но не менее любящие и самоотверженные. Среди таких — и Елена Вялова-Васильева, собиравшая по крохам стихи Павла для первого, посмертного его сборника.
Похожая судьба — и у других вдов писателей, объявленных «врагами народа». Почти все они, после возвращения из лагерей и ссылок — кто через десять, кто через пятнадцать, кто через двадцать лет — поседевшие, битые неволей, невзгодами и непосильным трудом, с подорванным здоровьем, посвятили остаток жизни памяти мужей: собирали и пробивали в печать их сочинения, делали все, чтобы о них не забыли.
Гражданская реабилитация погубленных государством талантов так запоздала, что превратилась, по сути, в ненужную и пустую формальность. Книги «врагов народа», даже их журнальные публикации, были изъяты из обращения и на целые десятилетия запрещены, отняты у читателя. Горы погибших, уже изданных книг! «Мы покрыли рубероидом всю страну», — признался уже в годы перестройки, плотоядно улыбаясь, цензор Вадим Солодин. Он имел в виду судьбу запрещенных и изъятых книг, пущенных на переработку.
Почти все рукописи, захваченные при обысках, великое множество, безвозвратно пропали на Лубянке. И мы уже никогда не узнаем истинной степени дара их авторов. Уничтожение писательского труда — тоже казнь. Невозможно даже представить, сколько плодов вдохновения и шедевров исчезло в этой бездне. Время от времени Лубянка, расщедрившись, передавала в государственные архивы отдельные бумаги, не распространяясь, откуда это взялось. Так, в Библиотеку Ленина, в отдел рукописей — туда, где схоронен «Статиръ»! — попали изъятые где-то при обыске индийские древние рукописи на пальмовых листьях или письма Гавриила Державина… Но за редким исключением все кануло в Лету!
Павел Васильев обращался в стихах к своей молодой жене Елене — Елке, как он ее называл:
…Не добраться к тебе! На чужом берегуЯ останусь один, чтобы песня окрепла.Все равно в этом гиблом, пропащем снегуЯ тебя дорисую хоть дымом, хоть пеплом…
«Я тебя дорисую хоть дымом, хоть пеплом». Даже дымом и пеплом своих сожженных рукописей.
Павел Васильев прожил на белом свете всего двадцать семь лет.
И все же имена, превращенные в номера: и его, Павла Васильева, и его друзей — не «Антисоветской террористической группы „правых“ из среды писателей», не литературных бухаринцев или серебряковцев, а талантливых русских людей, шагнувших в литературу с деревенского проселка или из заводской проходной, все равно откуда, — должны воскреснуть, номера должны опять превратиться в имена и остаться в памяти народной.
Номера, номера, номера… Имена! Имена! Имена!
Россия тридцать лет живет в тюрьме,На Соловках или на Колыме.И лишь на Колыме и СоловкахРоссия та, что будет жить в веках.
Эту парадоксальную формулу советской истории дал позднее поэт-эмигрант Георгий Иванов. Трагедия массового истребления и ГУЛАГа — суть и главный исторический урок советского века, в котором нам выпало жить. В горнило тюрем и лагерей суждено было попасть не просто математическому числу, случайным процентам населения, а самой активной, лучшей его части. Именно она, ценой неисчислимых потерь и испытаний, вынесла самую горькую долю, приняла на себя основную тяжесть государственного ига и с перебитым хребтом все-таки выдержала почти непосильную ношу истории.
1937. 13 августа
«Воронщина»
«Перевал»
Слово и дело
Две жизни
«Авербаховщина»
«Могила невостребованных прахов»
«Воронщина»
После расправы с литературными бухаринцами и серебряковцами пришел черед еще одного «контрреволюционного гнезда» — литературных троцкистов. Так партийные идеологи, а вслед за ними и чекисты, переиначили писательское объединение «Перевал», по-своему организуя творческий процесс.
Собственно, «перевальцев» собирались пересажать гораздо раньше, еще при Ягоде. 25 декабря 1935 года на стол наркому положили спецсообщение Секретно-политического отдела о вскрытии «каэргруппы» писателей, сколоченной на базе литературно-политических установок троцкиста Александра Воронского, основателя «Перевала». И далее приведена подборка высказываний этих писателей на их собраниях — из многочисленных доносов, накопленных только за прошедший год. Нет сомнения, что это их истинные взгляды, которые они не доверяли бумаге и тем более печати. Так они думали на самом деле. И имели неосторожность высказываться вслух.
Говорит литературный критик Абрам Лежнев (настоящая фамилия — Горелик) — ему ясна фашистская природа сталинского режима, который угробит больше своего народа, чем внешний враг.
Всякая диктатура губит искусство и особенно литературу. Примером могут служить Италия, Германия и СССР. Диктатура не допускает свободной мысли и протеста, а без них большое искусство невозможно. Надо писать не чернилами, а кровью сердца, кто на это решится при диктатуре?
