Так и сделали: выслали в Липецк, а уже через год, по состоянию здоровья, разрешили вернуться. На первый раз помиловали — слишком ценный работник, может пригодиться партии. И сам Воронский, казалось бы, перестроился: вслед за другими оппозиционерами смягчил позицию и был восстановлен в партийных рядах. Но прежнего доверия к нему уже не осталось, от участия в важных делах его отстранили и посадили на смирное место, в Гослитиздат, редактором изданий классики.
Конечно, некое раздвоение в Воронском, в его взглядах было: с одной стороны, свободная интуиция художника, право видеть мир во всех его противоречиях, с другой — идеологическая установка, пусть и гибкая, растянутая до предела, а все равно стесняющая, ограничивающая свободу. Поэтому его призывы к писателям смотреть на жизнь как в первый раз, глазами ребенка, хоть и верны по сути, но только в нормальной человеческой жизни, в условиях же тотального террора звучат прекраснодушно. Все эти искания для большинства кончились одним. Мертвечина победила, и «перевальцы», идущие за своим учителем — Воронским, и беспощадные их противники, рапповцы, — все успокоились в одной яме.
Впрочем, что проповедовал Александр Константинович, мы узнаем со страниц следственного дела, где часто и отчетливо слышна его собственная речь.
«Перевал»
Арестовали Воронского 1 февраля 37-го, в Доме правительства, где он жил, на улице Серафимовича. «Старик» — ему уже стукнуло пятьдесят три, рядом со своими молодыми учениками он казался стариком, отсюда и прозвище, — заранее подготовился, с предусмотрительностью матерого подпольщика и арестанта: взял с собой подушку и одеяло, шерстяной шарф и джемпер, дорожные ремни, белье, даже книги и журналы прихватил. Все это было принято у него в комендатуре, но донес ли он что-нибудь до камеры?
За полгода следствия досье распухло в толстый том: доносы и допросы, показания, собственноручные и чужие, очные ставки, перлюстрированные письма — материала хватило бы на несколько дел. Распахали биографию — вдоль и поперек. Еще до начала следствия, в справке на арест, начертанной капитаном Журбенко, Воронский объявлен опаснейшим, неразоружившимся врагом, ведавшим в нелегальном центре агитпропом и изобличением сексотов ОГПУ, главным вождем литературного троцкизма.
Пригодились чекистам показания писателя Николая Смирнова, уже загнанного в концлагерь за антисоветскую агитацию и распространение контрреволюционной литературы, — тот живыми красками нарисовал портрет опального лидера.
…Вспоминаю еще один разговор с Воронским, в его служебном кабинете, в издательстве. Он сказал тогда: «Говорите осторожней, рядом в комнате сидит специальный человек, записывает каждое мое слово. Живем, знаете, в такую эпоху, когда можно разговаривать только с самим собой. Я, во всяком случае, разговариваю только в своей записной книжке».
«Живем в такую эпоху, когда можно разговаривать только с самим собой»!
Совсем иначе рисовали Воронского другие арестованные троцкисты — не как отстраненного от политики отшельника, а как хитроумного контрреволюционера, который лишь прикрывается литературой для борьбы с партией, — такая версия, конечно, больше устраивала следствие.
Весь февраль и март шли почти беспрерывные допросы и ему удавалось искусно отбиваться от обвинений. Да, был когда-то троцкистом, но с 30-го года, после возвращения из ссылки, с этим покончил, и если сохранил прежние взгляды, то лишь в области литературы. С некоторыми старыми друзьями-оппозиционерами изредка встречался, но не по политическим делам, а на почве личных отношений.
Несколько раз писал Воронский по требованию следователя и собственноручные показания — получился целый трактат, важный для истории литературы. В нем — правдивый рассказ о «Перевале» устами его создателя и вожака.
Само название объединения разумело переход от убогой современной литературщины к будущему «расцвету всех цветов». Это была отчаянная и безнадежная попытка доказать на деле возможность для искусства свободно жить и развиваться в условиях советского строя, противоречивая идейная программа, передающая пульс времени, искренний художественный поиск Воронского и его единомышленников-друзей.
Литературная группа «Перевал» организовалась вокруг журнала «Красная новь» в конце 1924-го и в начале 1925 г. В нее вошли коммунисты-писатели и беспартийные…
Основные положения, которые она отстаивала, сводились к следующим пунктам:
1) Специфика искусства заключается в эстетическом познании жизни;
2) Искусство тем совершеннее, чем оно непосредственнее и конкретнее;
3) Искусство и революция должны сочетаться органически, а не механически;
4) Классовость искусства не исключает, а сплошь и рядом включает объективность;
5) Голая тенденциозность и преднамеренность вредят искусству;
6) Изучение классиков — не есть только изучение памятников прошлого, они, классики, до сих пор и еще долго будут иметь живое, действующее значение;
7) Надо изображать живого человека со всеми его достоинствами и недостатками, избегать штампов, агитплакатности и т. п.;
8) Надо учитывать, что Страна Советов все еще является по преимуществу страной крестьянской и потому удельный вес попутчиков и крестьянствующих писателей продолжительное время будет весьма значительным, а пока и определяющим. Пролетарское искусство пока слабее искусства попутчиков;
9) Классовость в искусстве отнюдь не противоречит гуманизму.
К этим и другим подобным положениям, которые развивались мною, я присоединил еще один важный пункт, под влиянием статей Троцкого — о том, что в переходный период диктатуры пролетариата невозможно пролетарское искусство, как в момент, когда преобладают чисто боевые задачи; в период же социалистического строительства речь будет идти уже не о пролетарском классовом искусстве, а об искусстве бесклассовом, социалистическом. Этот тезис разделялся, однако, не всеми перевальцами.
В 1925-26 гг. «Перевал» быстро разрастался и креп, включив в себя до 60–65 писателей и поэтов серьезной литературной квалификации…
«Перевал» осенью 1932 г. ликвидировал себя как организация…
19–25 февраля 1937 г.
А. Воронский
Воронский пытается отделить от троцкизма свою систему взглядов, «воронщину». Но эта кличка, вороньим граем прокатившаяся в печати, уже существует независимо от него. Пропагандистская и карательная машины работают синхронно, а тюремный его трактат дано прочесть лишь потомкам.
В тот самый момент, когда он на Лубянке мучается над своим сочинением, совсем недалеко, в Союзе писателей, проходит Пушкинский пленум. Утром 25 февраля на нем выступает с обширным докладом ответственный секретарь Союза Владимир Ставский. Речь его мало похожа на юбилейную.
«Товарищ Ставский, — сообщают „Известия“, — на конкретных примерах показывает, как пытался использовать враг в своих гнусных целях высокое звание советского писателя. Воронский был знаменем контрреволюционного троцкизма в литературе… От советских писателей требуется…» Что же требуется от советских писателей? Талант? Мастерство? Нет — «максимальное повышение революционной бдительности, умение распознавать врага, какой бы маской он ни прикрывался» — вот что требуется от писателей! Послушали бы это наши классики, которые мечтали увидеть небо в алмазах, и сам Александр Сергеевич, под портретом которого все собрались.
Инопланетным существом смотрится здесь Пушкин. Его поминают в основном многочисленные представители братских советских республик.
— Каждый народ в нашей стране чувствует Пушкина своим родным поэтом! — восклицает туркмен Таш-Назаров. — И не только родным, но и нашим современником, воспевающим нашу свободу и счастье.
А вот поэт Николай Тихонов, предлагавший когда-то «гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей», — он неизменно суров, он упрекает русских поэтов в необычайной пассивности и безразличии. Ряд поэтов — товарищи Пастернак, Сельвинский, Асеев и другие не только не выступили, но и не приходят на пленум!
— Я объясняю это отсутствием исторического понимания момента, — сказал товарищ Тихонов под аплодисменты всего зала.
Девятым марта помечен обширный протокол допроса Воронского — по сути это те же самые его «собственноручные показания», но упрощенные, «выпрямленные» в интересах следствия и расписанные следователем Шулишовым по форме — в виде диалога: вопрос — ответ. Программа «Перевала» сведена до грубой пропаганды «воронщины» как литературного троцкизма.
