данную моей госпоже. Ты же теперь знаешь, что я не уничтожала письмо и не забирала его с собой, когда уходила из дома. Я пыталась вынести его из Миртовой комнаты, но я только хотела перепрятать его в другое место. У меня и в мыслях не было уносить его из дома. Я никогда не думала нарушить клятву.
– Уже темно, я зажгу свечу, – сказала Розамонда.
Рука матери остановила ее.
– Я не клялась отдать письмо ему, – продолжала Сара. – Разве это преступление, что я его спрятала? Ты нашла его за картиной? Говорили, что на ней привидение Башни. Никто не знал, откуда взялась эта картина. И моя госпожа терпеть ее не могла, потому что нарисованное лицо имело странное сходство с ее лицом. Она велела мне снять ее со стены и уничтожить. Я побоялась это сделать и спрятала ее в Миртовой комнате еще до твоего рождения. Ты нашла письмо за картиной, Розамонда? Все же это было самое подходящее место, чтобы спрятать его. За все время никто не обнаружил картину, с чего бы им было найти письмо.
– Я зажгу свечу, мама. Так тебе будет лучше.
– Нет, подожди. Как стемнеет, она явится. Я придвинусь к тебе ближе.
Цепкая рука крепко обхватила Розамонду за шею, так что ей пришлось помочь матери сесть повыше. Угасающий свет из окна падал на лицо Сары и тускло отражался в ее глазах.
– Она приходит перед тем, как зажигают свечи. Моя госпожа! Вон там! – И она указала в самый дальний угол комнаты возле двери.
– Мама! Что с тобой? Скажи, ради бога, что с тобой.
– Да именно так! Ты называешь меня мамой. Если она придет, то услышит, как ты называешь меня, увидит, что мы наконец-то вместе и любим друг друга, несмотря ни на что. О, мое доброе, нежное дитя! Если ты только сможешь избавить меня от нее, то жизнь моя будет долгой! И мы обе сможем быть счастливы!
– Успокойся, успокойся, матушка, скажи мне…
– Тише! Тише! Я буду говорить с ней. Она грозила мне, умирая, что, если я изменю ей, она придет с того света. Розамонда! Всю мою жизнь, она держала свое обещание! Смотри! Вон там! – Она указала правой рукой в дальний угол комнаты. – Вот она, как всегда в черном платье, которое сшили для нее мои виноватые руки, и с улыбкой, которая была на ее лице, когда она спросила меня, похожа ли она на служанку. Госпожа! Госпожа! О, упокойтесь наконец! Тайна больше не принадлежит нам! Упокойтесь наконец! Мое дитя снова принадлежит мне! Упокойтесь, наконец, и больше не вставайте между нами! – Она замерла, задыхаясь, и прижалась горячей, пылающей щекой к щеке дочери. – Назови меня снова мамой! – прошептала она. – Скажи это громко и прогони ее от меня навсегда!
Розамонда справилась с ужасом, сотрясавшим все ее тело, и произнесла:
– Моя мама.
Сара наклонилась вперед и, все еще тяжело дыша, напряжено вгляделась в тихий полумрак комнаты.
– Ушла! – вдруг воскликнула она. – О, милосердный, милосердный бог! Наконец-то ушла! – На один ужасный миг ее глаза засияли в серых сумерках лучезарной, неземной красотой, когда она в последний раз с нежностью взглянула в лицо дочери. – О, любовь моя! Мой ангел! – прошептала она, – как счастливы мы теперь будем вместе! – Произнеся эти слова, она обвила руками шею Розамонды и восторженно прижалась губами к щеке своего ребенка.
Поцелуй длился до тех пор, пока ее голова не опустилась на грудь Розамонды, пока не пришло время Божьей милости, и усталое сердце наконец-то не успокоилось навеки.
Глава V
Сорок тысяч фунтов стерлингов
Мало какое народное изречение более популярно, чем максима, утверждающая, что «время лечит». И, вероятно, мало какое народное изречение выражает истину более несовершенно. Работа, которую мы должны выполнять, обязанности, которые мы должны взять на себя, пример, который мы должны подавать другим, – вот что лечит. Любой хоть раз замечал, что быстрее всего оправляются от потрясения, вызванного сильной скорбью по умершим, те из нас, у кого больше всего обязанностей по отношению к живым. Когда тень беды ложится на наши дома, вопрос не в том, сколько времени нужно, чтобы вернуть солнечный свет, а в том, сколько есть дел, заставляющих нас двигаться вперед – туда, где ждет солнечный свет. Время может одержать много побед, но не победу над горем. Великое утешение после потери мертвых, которые ушли, можно найти в великой необходимости думать о живых, которые остались.
История Розамонды, когда на нее опустился мрак несчастья, сама по себе достаточная иллюстрация этой истины. Не медленное течение времени помогло Розамонде прийти в себя, а необходимость, не терпящая отлагательств, – необходимость, заставившая ее вспомнить о том, что причитается мужу, скорбящему вместе с ней, ребенку, чья жизнь была связана с ее жизнью, и старику, чье беспомощное горе не находило поддержки, кроме как в утешении, которое она могла дать.
Забота о дяде Джозефе легла на плечи Розамонды. Еще до того, как конец дня перешел в первый час ночи, она встала с постели матери, чтобы встретить его у двери и подготовить к тому, что он входит в мертвую комнату. Постепенно и мягко донести до него страшную правду, пока она не предстала перед ним лицом к лицу. Поддержать его, помочь его разуму прийти в себя после неизбежного удара, – таковы были священные обязанности, требовавшие всей преданности, на которую была способна Розамонда, и запрещавшие ее сердцу эгоистично зацикливаться на собственном горе.
Дядя Джозеф несколько часов просидел около музыкальной шкатулки, время от времени рассеянно похлопывая ее и шепча что-то про себя, но не заводя ее. Только шкатулка напоминала ему обо всех радостях и горестях, простых семейных делах и привязанностях его прошлой жизни. Когда Розамонда села рядом с ним и взяла его за руку, чтобы утешить, он с тоской перевел взгляд с лица девушки на музыкальную шкатулку и начал бормотать про себя одни и те же слова снова и снова: «Их всех больше нет. Моего брата Макса, моей жены, моего маленького Джозефа, моей сестры Агаты и теперь Сары, моей племянницы! Я и моя маленькая шкатулка остались одни на всем белом свете. Моцарт больше не может петь. Он уже спел для последней из них!»
На второй день он все так же сидел рядом со шкатулкой. На третий день Розамонда с благоговением положила книгу гимнов на грудь матери, уложила вокруг нее прядь своих волос и в последний раз поцеловала печальное, спокойное лицо.
Во время молчаливого прощания
