дымящуюся чашку со стопки газет, на которой образовался круглый след от нее.
– Хочешь чаю?
– Нет, сэр, спасибо.
– Присаживайся. – Он показывает на два обитых зеленым велюром кресла с подголовниками.
– А разве мы не должны пройти в такую маленькую кабинку? – садясь, спрашиваю я.
Он издает смешок.
– Мы не так уж часто ими пользуемся, но ты не обязан называть мне свое имя, если только не хочешь этого.
– Ладно. Спасибо, сэр.
– Называй меня отец О’Коннор.
Отец. Это слово неожиданно причиняет мне боль, словно кто-то дотронулся до чрезмерно болезненного синяка.
– Чем я могу помочь тебе, сын мой?
И от этого слова мне тоже становится больно. Отец, сын, отец, сын.
– Я стесняюсь.
Его умные глаза смотрят сосредоточенно и терпеливо, словно в его распоряжении все время на свете.
– Как вы считаете, можно ли любить кого-то и одновременно ненавидеть?
Он делает глоток из кружки.
– Я бы сказал, что это обычное чувство. Люди, которых мы любим, вызывают у нас очень сильные эмоции. Но мы не то чтобы действительно ненавидим их.
– Или, может быть, мы на самом-то деле не любим их.
– Почему бы тебе не рассказать мне, что ты имеешь в виду, более конкретно?
– Ну, просто… мой отец. Он… Ну, я…
Говори, Сайерс! Это помогает. Я прямо-таки слышу, как Эван кричит мне эти слова. А потом то же самое говорит мне Пенни. Она верила в это, в исповедь.
– Просто… мой отец. Я ненавижу его. И я его люблю.
– Почему?
– Я ненавижу его, потому что он делал ужасные вещи. И люблю, потому что… не знаю почему. Я не должен любить его. Не знаю, с какой стати я испытываю к нему это чувство.
– Потому что любовь – наше естественное состояние.
Нет, это не естественно. Если бы только этот человек знал…
– Твой отец делал ужасные вещи?
Слезы щиплют мне глаза:
– Да.
– Но он заботился о тебе? И по-своему тебя любил?
Пара слезинок ползут у меня по щекам:
– Да.
– Тогда я скажу тебе это еще раз: любовь – наиболее естественное состояние человека и бытия. Мы рождаемся и не спрашиваем себя, заслуживают ли наши родители нашей любви. Не спрашиваем себя, поступают они правильно или нет, всегда ли они понимают, что делают. Нет, мы просто любим их всей душой. Мы приходим в этот мир готовыми любить каждого, кто встречается на нашем жизненном пути, и хорошо это или плохо, но именно так мы и поступаем.
Он вздыхает и ставит кружку на стол.
– В мире так много ненависти. Мы не можем отрицать этого, правда же?
Я мотаю головой.
– Где ты сегодня был? – спрашивает меня Эван, и голос у него такой, будто он лет на двадцать старше, чем на самом деле. Он, видимо, считает себя обязанным контролировать меня, и у меня нет возможности что-то от него скрыть.
– В церкви, – отвечаю, распахивая пошире дверь в спальню, чтобы впустить его.
– Сайерс.
– Правда.
Он смотрит на меня, прищурив глаза, словно пытается решить, правду ли я говорю, и я обижаюсь и ощетиниваюсь. Может, я и не рассказываю ему всего, но я никогда не лгу.
– Я не знал, что ты верующий, – наконец говорит он, бросая свой гигантский рюкзак на кровать.
– Да я не то чтобы… но я пытаюсь разобраться в себе. – Тут мне приходит в голову, что мы никогда прежде не разговаривали на такие темы, и мне становится любопытно: – А ты? Ты верующий?
– Ну… – Эван какое-то время смотрит на балкон, а потом снова обращает взгляд на меня. – Мама у меня баптистка, а дедушка был методистом, но я в Бога не верю.
– Не веришь?
Я потрясен, наверное, сильнее, чем следовало бы. Просто Эван такой хороший в том же смысле, в каком и Пенни, и потому я полагал, что они верят в одно и то же, что у них обоих имеются любимые экземпляры Библии, что их головы одинаково забиты всякими религиозными вещами.
– Значит, ты атеист?
Эван морщится.
– Мне странно называть себя атеистом, словно я занимаю некую прямо-таки официальную позицию по отношению к существованиюБога.
– Тогда ты агностик? Допускаешь, что Бог все-таки есть?
– Нет, я так не считаю.
Должно быть, взгляд у меня становится встревоженным, потому что он добавляет:
– Но к верующим я отношусь с пониманием. По правде говоря, мне безразлично, во что люди верят, имеет значение лишь то, что они делают.
Восемьдесят семь
Я сижу на полу в «Осенних листьях», прислонившись спиной к полкам, и листаю старую книгу. Эван тоже где-то здесь, но мы разбрелись в разных направлениях, как только вошли в магазин. В магазине есть целая секция, посвященная духовности, я не замечал ее прежде, потому что когда я здесь один, то пытаюсь молиться.
Священник сказал, что не обязательно подходить к делу согласно каким-то особым правилам – можно просто обращаться к Богу, но мне все же кажется, что, делая это, я обращаюсь к самому себе. Это такое переговорное устройство, работающее в одном направлении. Типа я кричу «привет» горной вершине, а отвечает мне одно лишь эхо.
Вот только иногда дело обстоит иначе.
Потому что иногда я чувствую нечто такое, что является не вполне мной, или же оно выше меня; возможно, это мое подсознание или, есть вероятность, я просто принимаю желаемое за действительное, но возникает ощущение, будто кто-то меня слушает. Или же, когда я бегаю в одиночку в лесу, то прислушиваюсь к кому-то. И, может, это нечто мимолетное, может, просто ветер шелестит листьями деревьев, но у меня создается впечатление, будто у Бога есть свой язык – и я смогу выучить его, если постараюсь.
– Нашел что-нибудь? – спрашивает Эван, прерывая мои размышления.
Я вижу, что у него под мышкой парочка романов. Поднимаясь на затекшие ноги, киваю и поднимаю с пола примерно дюжину отобранных мною книг.
– Это все? – шутит Эван, и я улыбаюсь.
Оплатив покупки, мы направляемся к моему дому, а там в солярий, куда мы перетащили столы из библиотеки, чтобы можно было разложить на них наши домашние задания. Янтарные глаза Эвана горят, и я великодушно не подшучиваю над тем, что он прямо-таки обожает делать уроки.
Беру учебник по всемирной истории и отвечаю на вопросы, приведенные в конце главы. В последнее время я начал делать все домашние задания и готовиться к тестам и перестал рисовать на уроках. Я стараюсь, действительно стараюсь.
Покончив с вопросами, открываю английско-исландский разговорник и начинаю выписывать из него фразы, а Эван тем
