Вознюка отстранили от заданий по разведке, а ребята, прослышав про его «геройство», в насмешку спрашивали: «Значит, шумим, браток?» И прозвали его с того дня «Шумный».
Бондарчук вернулся через несколько дней. Он договорился об одной явочной квартире, но ему самому пришлось там туговато. В Ровно он работал до войны и встретил на улицах города многих знакомых, которые интересовались тем, что он сейчас делает.
Наконец возвратился и Коля Струтинский. Он обстоятельно рассказал все, что узнал: какие немецкие учреждения в городе, где они помещаются, где работают его знакомые, где живут родственники, у кого можно устроить явочные квартиры. Он принес несколько образцов документов, которые выдавались гитлеровцами.
— Ну, а как твой документ, в порядке? — спросил я.
— Все в порядке. Немцы проверяли. Да что там, он ведь лучше настоящего!
Теперь я расскажу об этих документах.
Как-то Коля Струтинский сказал нам, что в детстве он занимался резьбой ножом по дереву. Я ему предложил попробовать скопировать немецкий штамп. Коля достал циркуль, наточил перочинный нож, оторвал от каблука сапога резину и сделал такой штамп, что нельзя было отличить от настоящего. Тогда мы дали ему скопировать другие немецкие штампы и печати.
Вначале Коля работал медленно: за два-три дня делал только одну печать или один штамп. Дни стояли осенние, пасмурные, а работа была тонкая и требовала сильного света. Но потом он так набил руку, что за час-два мастерил любую ажурную печать, и все теми же инструментами — циркулем и перочинным ножом. Только резину мы ему стали доставать на стороне, так как он ободрал свои сапоги, сапоги Жоржа и Ростика и добирался уже до штабных работников.
На одном фольварке нам попались пишущие машинки с украинским и немецким шрифтами. На этих машинках Цессарский печатал по образцам любой документ. А Лукин умел мастерски подделывать подпись любого начальника.
Цессарский печатал бумагу, Лукин подписывал, а потом прикладывалась печать, сделанная Струтинским, и получался документ, выданный немцами!
Так были изготовлены документы для Приходько, Струтинского и многих других разведчиков. Мы выдавали документы от городских и районных управ, от частных фирм и даже от гестапо.
И действительно, получались они лучше настоящих.
Однажды произошел интересный казус. Соседний партизанский отряд попросил выдать им какой-либо документ, по которому их разведчик мог бы сходить в Луцк.
Мы им дали «командировочное удостоверение», но не сказали, откуда его достали. С этим удостоверением их разведчик ходил в Луцк и благополучно вернулся. Они послали другого, тот тоже вернулся. Надо было еще раз послать, но указанный в «командировке» срок истек. Тогда они уже сами сделали на этом документе продление и подделали подпись. Обо всем этом мне и Лукину рассказал сам командир отряда, когда приехал к нам в лагерь.
— Такой у меня парень нашелся — подделал подпись, не отличишь от настоящей!
Лукин состроил гневную гримасу, вскочил и закричал:
— Это ж уголовщина! Как вы смеете подделывать документы? Я буду привлекать вас к судебной ответственности! Вы подделали… мою подпись!
Командир сначала опешил, растерялся, а потом наша землянка огласилась дружным, долгим хохотом.
Мы столько мастерили документов, что гитлеровцы в конце концов стали догадываться и часто меняли образцы своих бумаг. Но у нас хорошо действовала разведка, и недели за две до введения новых документов мы имели их образцы у себя в лагере. Образцы эти доставляли нам подпольщики прямо из типографии, и мы выдавали новые документы одновременно с немцами.
Своих не узнали
Николаи Иванович Кузнецов обстоятельно и подолгу разговаривал со всеми, кто возвращался из Ровно. Он задавал Приходько, Струтинскому, Бондарчуку и Вознюку сотни вопросов.
Но я все еще боялся пускать Кузнецова в Ровно.
— Не стану же я там шум поднимать, я ведь не Шумный! — уговаривал он меня. — Пройдусь по городу, посмотрю и вернусь. А там уж рассудим, как действовать дальше.
Наконец мы решили его отправить, но не одного, а со стариком Струтинским, который должен был познакомить Кузнецова со своими родственниками.
Готовили мы Николая Ивановича очень тщательно. Вместе со Стеховым и Лукиным обсуждали каждую мелочь его костюма. Мы подобрали ему по ноге хорошие сапоги; по его фигуре был подправлен трофейный немецкий мундир, на который мы прикалывали и перекалывали немецкие нашивки и ордена. Все это делалось втайне от всего отряда. Ведь и у нас мог быть подосланный врагами агент. Поэтому, как ни тяжело было соблюдать конспирацию в условиях лагеря, мы завели такой порядок: никто из партизан не должен знать того, что его лично не касается.
В лагере Кузнецов носил обычную свою одежду. Если он уходил на операцию в немецкой форме, то об этом знали только участники операции.
Подготовка длилась трое суток. Неизвестно, когда Николай Иванович и Владимир Степанович спали. Днем они заняты были приготовлениями, а вечерами и даже ночами сосредоточенно беседовали, прохаживаясь в стороне от товарищей или сидя где-нибудь на пеньке.
В Ровно Струтинский и Кузнецов поехали на фурманке, Струтинский в качестве возчика, а Кузнецов — как тыловой немецкий офицер, ведающий продовольственными вопросами в районе. Так, по крайней мере, были оформлены их документы.
Километрах в восемнадцати от Ровно они остановились на одном хуторе, у родственника Струтинского, Вацлава Жигадло. Узнав, в чем дело, Жигадло сказал:
— Пожалуйста, мой дом в вашем распоряжении. Когда нужно, останавливайтесь, но делайте все осторожно, а то и себя и меня с семьей погубите.
У Жигадло было десять детей. С приходом немцев его семья лишилась большой помощи, которую получала от Советской власти по многодетности.
Около самого города Струтинский остановился еще у одного родственника. Здесь Владимир Степанович оставил фурманку, а сам с Кузнецовым пошел в город.
По городу они ходили так: Кузнецов по одной стороне улицы, Владимир Степанович — по другой.
Владимир Степанович потом рассказывал:
— Я иду, ноги у меня трясутся, руки трясутся, вот, думаю, сейчас схватят. Как увижу немца или особенно предателя-полицейского, отворачиваюсь. Мне казалось, что все на меня подозрительно смотрят, — ведь, думаю, в Ровно многие меня знают. А Николай-то Иванович, гляжу, идет на другой стороне как орел, как хозяин. Почитывает себе вывески на учреждениях, останавливается у витрин магазинов и хоть бы что. Встретится ему немец, он поднимает руку и громко говорит: «Хайль Гитлер!» Часа четыре водил меня по городу. Я уже ему делаю знаки, утираю нос платком, как условились: дескать, пора, — а он себе ходит и ходит. Отчаянный человек!
Так впервые побывал Николай Иванович в Ровно. Конечно, никому из встречных не могло прийти в голову, что этот немецкий офицер на самом деле русский партизан и что через некоторое время за ним будут гоняться ищейки из гестапо.
В самом Ровно Струтинский познакомил Кузнецова еще с одним родственником, Казимиром Домбровским, который имел небольшую шорную мастерскую: чинил седла и упряжь. Казимир Домбровский согласился помогать партизанам и дал в этом Кузнецову и Струтинскому торжественную клятву. Надо сказать, что клятву эту он сдержал и оказал нам большую помощь.
Позже шести часов ходить по улицам Ровно было запрещено. Кузнецов и Струтинский заблаговременно вышли из города, уселись в фурманку и направились в лагерь.
Первой вылазкой Кузнецов был очень доволен. Его появление в Ровно не вызвало никаких подозрений — значит, он по-настоящему натренировал себя.
Но Николай Иванович сказал, что с костюмом у него не все ладно. На нем был летний мундир, а немецкие офицеры ходили уже в шинелях и осенних плащах. Он был в пилотке, а их носили только фронтовики; большинство офицеров в Ровно были в фуражках.
Когда Кузнецов во второй раз пошел в Ровно, на нем было новое обмундирование. Но теперь мундир сшил для него известный варшавский портной Шнейдер.
Кого-кого не было у нас в лагере! И сапожники (какие теперь лапти!), и пекари, и колбасники, и вот этот портной Шнейдер, еврей по национальности. Шнейдер жил до войны в Варшаве. Когда немцы захватили Варшаву, всех евреев согнали в гетто. А этого портного взял к себе на квартиру немец, генерал. Он поместил Шнейдера в маленькой каморке, под чердаком своего особняка, и заставил его шить обмундирование не только на себя, но и на других офицеров. Плату за работу немец брал себе. Но однажды пришел и этому конец: немец объявил портному, что отправляет его в гетто. Оттуда путь был один — на расстрел. Ночью портному удалось бежать, и после долгих мытарств он попал к нам в отряд. Первый раз в жизни он с любовью шил немецкий мундир, догадываясь, для чего он нужен Кузнецову.
