это правда, — сказал Пероа, когда все выслушал, — Великому царю не хватит сил, чтобы снова пойти на Египет.
— Именно так, фараон, — ответствовал я. — Только, думаю, он одержит верх в этой великой войне, а стало быть, года через два будь готов сойтись с ним лицом к лицу.
— Два года — большой срок, Шабака, за это время с твоей помощью можно много чего сотворить.
Однако волею судеб ему было суждено лишиться этой помощи, и все из-за Девы-губительницы.
А произошло вот что. В разгар великих торжеств по случаю победоносного возвращения Пероа в Мемфис в огромном храме Амона, перед образом бога, расположили наши трофеи: тысячи правых рук, отсеченных у павших врагов, тысячи же мечей и прочее оружие, а также колесницы, груженные множеством сокровищ, частью причитавшихся богу. Верховные жрецы благословили нас именем Амона и других богов, а народ осыпал нас во время шествия цветами: весь Египет торжествовал, ибо он вновь обрел свободу.
В тот же день в храме, по древним обычаям и традициям, Пероа венчали на египетский престол. Скипетры и драгоценные камни, сокрытые для поколений грядущих, извлекли из потайных хранилищ, известных только хранителям; на голову ему возложили венцы древних фараонов: да-да, то был двойной венец — Верхнего и Нижнего Египта. Так, в охваченном безудержным весельем Мемфисе, свободном от чужеземного гнета, он был помазан как первооснователь новой династии, а вместе с ним помазали и его царицу.
Я тоже был удостоен высоких почестей, поскольку история о том, как Идернес пал от моей руки, и о других моих подвигах разошлась и за пределами Египта, так что следом за фараоном меня нарекли величайшим человеком в Египте. Не был обделен вниманием и Бэс: простой люд в большинстве своем принял его за духа в обличье карлика, эдакого крепыша-ловкача, ниспосланного нам в помощь богами. Помимо всего прочего, в завершение церемонии многие зрители подняли голос за то, чтобы я, намеревавшийся жениться на египетской принцессе-цесаревне, был наречен следующим наследником престола.
Заслышав такое, фараон глянул сперва на своего сына, потом с недоверием посмотрел на меня — я смутился и был вынужден спешно ретироваться.
В открытой галерее храма не было ни души: все, даже стража, собрались в просторном внутреннем дворе поглазеть на церемонию венчания Пероа на царство. Только в тени у подножия одной из двух громадных статуй перед наружным пилоном храмовых ворот сидел крохотный с виду человечек, кутавшийся в темную хламиду, которого я поначалу принял за нищего. Когда я поравнялся с ним, он схватил меня за край мантии. Я остановился и стал ощупывать себя, пытаясь найти, что бы ему дать, но ничего не нашел.
— У меня ничего нет, отец, — рассмеявшись, сказал я, — кроме разве что золотого эфеса меча.
— Не бери в голову, сынок, — ответил мне низкий голос, — к тому же, думаю, он тебе еще пригодится, пока все не закончится.
Затем, пока я приглядывался к нему, он откинул капюшон, и под ним я увидел старое, морщинистое лицо, обрамленное длинной седой бородой, как у моего двоюродного деда, святого Танофера, отшельника-кудесника.
— Великие дела вершатся там, Шабака, столь великие, что я даже выбрался из своего склепа, чтобы посмотреть, а вернее, послушать, ибо я слеп, — послушать то, что уже трижды слышал на своем веку, — и он указал на пеструю толпу во дворе. — Да уж, — продолжал он, — я повидал фараонов, царствующих и почивших, при том что один из них пал от руки захватчика. А что станется с этим фараоном, как думаешь, Шабака?
— Тебе лучше знать, дядюшка, ведь я не пророк.
— Да как же я теперь увижу, племянничек, ежели твой карлик отнял у меня чудесную Чашу? Впрочем, я нисколько не жалею, ибо твой карлик храбр и умен и еще может оказать тебе не одну услугу, как и Египту. Но прежней Чаши нет, а новая пока не обрела угодную мне форму. Так как же я тебе отвечу?
— Полагаясь на мудрость сердца.
— Хорошо, племянничек. Что ж, мудрость сердца моего подсказывает, что за пирами порой следует голод, за весельем — скорбь, за победами — поражение, за великими прегрешениями — покаяние и несуетное обращение к добру. А еще она подсказывает мне, что ждет тебя дальняя дорога. Где сейчас царственная Амада? Я не расслышал ее поступи среди шагов сошедшихся в Мемфис на торжество? Хотя, быть может, мой слух ослаб в последнее время, Шабака, и теперь я слышу хорошо только в ночной тиши.
— Не знаю, дядюшка, да и кого только не занесло нынче в Мемфис. Но что ты имеешь в виду, спрашивая об Амаде? Она, конечно, готовится к пиру, где я с нею и увижусь.
— Ну конечно. Скажи: а что происходит в храме Исиды? Когда я проходил мимо пилона, нащупывая дорогу нищенским посохом, я подумал… а почем ты знаешь, сколько народу сошлось в Мемфис? Хотя, определенно, я слышал много голосов, и все кричали, что тебя, Шабака, надобно наречь следующим наследником египетского престола. Так ли это?
— Да, святой Танофер. Потому я и ушел — с досады, ибо, клянусь, не ищу для себя подобной чести и, конечно, совсем не желаю.
— Вот-вот, племянничек. Однако ж дары имеют свойство доставаться тем, кто их не желает, а последнее, что я видел перед тем, как расстаться с Чашей, — вернее, последнее, что видела она, — так это тебя в двойном венце. Чаша сказала, что ты смотрелся в нем великолепно, Шабака. А теперь ступай, потому как — слышишь? — сюда направляется процессия с новопомазанником-фараоном, для которого ты завоевал царскую мантию в той лощине, где сразил насмерть Идернеса и дал отпор его полчищам. Да, ты был молодцом, моя новая Чаша, хоть она и несовершенна, показала мне все. Я горжусь тобой, Шабака, но ступай, ступай же!.. Подайте бедному старцу! Подайте, высокочтимые, бедному слепцу, который лишился всего, еще когда последний фараон заступил на египетский престол, и который с тех пор живет одними лишь тягостными воспоминаниями!
Дома я застал матушку
