насовсем, я буду мыть ему ноги и вытирать волосами.
Наконец вышел хирург и сообщил, что Дон останется жить. Какое облегчение, какое счастье! Я же не знала, что внутричерепную гематому ему удалили вместе с интеллектом, и задала естественный вопрос:
– Он сможет играть?
– Играть? – не понял врач.
Ну, да, он ведь не знает, что Дон скрипач. Пришлось объяснить. Зелёная шапочка склонилась набок.
– Это вряд ли. Как бы сказать… Возможно, ваш муж станет несколько неадекватен. Серьёзный ушиб мозга, а там, видите ли, свои тонкие процессы…
Во мне что-то оборвалось. Слабоумный Дон, Дон без скрипки! Большего издевательства нельзя выдумать. Казалось бы, пришло время для ликования, я получила то, о чём мечтала: вот он, мой возлюбленный, всецело мой и больше ничей. Но победная картинка расползалась как мокрая бумага – больше не будет чарующих звуков, колдовских взмахов смычка и сладкого любовного улёта в небеса.
Из больницы Дона выпихнули быстро: у смерти отняли, галочку поставили, а дальше, будь добр, спасайся сам. Не можешь двигаться или за тобой некому ухаживать – твои проблемы, государство обязано смотреть шире, у него инвалидов в достатке, ему рабочих рук не хватает.
– В привычной обстановке, ваш муж быстрее поправится, – напутствовал меня лечащий врач. Он так привык врать, что у него это здорово получалось.
Когда дома больного перекладывали с носилок на кровать, он кричал тонким нездешним голосом, словно кролик, которого убивают соломинкой через ноздрю – есть такой бескровный «гуманный» способ. Чтобы успокоить мужа, я легла рядом. Дон всегда культивировал в себе превосходство, но болезнь отключила обязательность силы, он спрятал голову мне подмышку и заплакал. Потом спросил осторожно, будто шёл по хрупкому льду:
– Мамочка, где я?
– Дома, в своей квартире на Каретном. Ты меня узнаёшь?
– Глупый вопрос, – рассердился он. – Но где остальные? За кулисами?
Меа culpa. Небо знало, как меня наказать.
3 сентября.
Из издательства я уволилась, и начался мой долгий ад: влажные обтирания, кормление с ложечки, ночные бдения, утки, пролежни, клизмы. Спортивная фигура Дона с длинными стройными ногами жалобно скрючилась, вместо крутых ягодиц висели две жидкие торбочки. Руки состояли лишь из костей и сухожилий, а пальцы, красоту которых невозможно забыть, превратились в узловатые палочки с синими ногтями. Весь он был какой-то мятый, бесплотный, жутко худой. «Ну, это мы быстро исправим», – подумала я и начала азартно готовить.
Дон всегда ел умеренно, а теперь поглощал пищу в огромных количествах, неаккуратно, помогая себе руками. Запивая лекарства, обязательно проливал воду, и она текла по костистому подбородку, по истончившейся шее и исчезала на птичьей груди. Он не обращал внимания. Меня же, всегда равнодушную к вещам несущественным, эти мелочи всерьёз раздражали – измучили бесконечные стирки, недосып.
Болезнь мужа подчистила наши скромные сбережения. У Дона деньги никогда не держались, он тут же тратил их на красивую одежду, путешествия, друзей, цветы, подарки для меня, словно в нём была заложена матрица короткой жизни. Зарплаты я лишилась, Дону не платили даже инвалидную пенсию – не хватало времени оформить документы, медицинские заключения, справки, справки, справки… Жили за счёт импортных тряпок, которые я сдавала в комиссионку, и ещё Крокодилица, незаметно от папы, что-то выкраивала из собственного семейного бюджета. Тайком она приезжала помогать мне по дому, привозила сытные пироги, испечённые домработницей. Дон сметал всё подряд, продолжая худеть.
Порой взгляд его застревал на случайном предмете – он словно слушал неслышимые звуки или думал о чём-то более важном, чем сиюминутная жизнь. Не оставляло ощущение, что муж со мной почти не говорит, потому что происходящее внутри него не имело вербального выражения, а если и имело, он не мог подобрать слов. Но однажды спросил вполне осмысленно:
– Ты не знаешь, зачем я живу?
Моё сердце дрогнуло. Какие проводки замкнулись в больной голове? Я забормотала стандартную чушь, но он уже не слушал, вновь погрузившись в свою таинственную бездну. В другой раз потребовал принести скрипку. Я вынула инструмент из футляра, Дон взял свою драгоценность неверными руками, долго вглядывался, узнавая, потом понюхал и аккуратно поцеловал деку. Это походило на прощание с усопшим.
В Филармонии и Госконцерте Орленина очень скоро забыли. Чтобы оградить мужа от волнительных воспоминаний, друзей и знакомых я не приглашала, да они не очень-то и рвались. Используя прилив сил, которые часто приходят с большой бедой, я ухаживала за больным, как за ребёнком: подмывала, надевала носки, вытирала салфеткой рот, выдавливала пасту на зубную щётку. Моталась с авоськами на рынок за парной телятиной, овощами и фруктами, которые себе позволить не могла. Через полгода, к лету, Дон начал прибавлять в весе, потом ходить – всё лучше и лучше, мы даже гуляли рядом с домом в саду, куда мама привозила Федю. Дело шло на поправку, наладился быт. Набрав немного сил, Дон посчитал пристрастную опеку оскорбительной, вспомнил старые замашки и как-то со злостью вырвал у меня из рук трусы.
– Сам надену! Вот прилипла!
Я сорвалась:
– Для тебя же стараюсь, посмотри, на кого стала похожа, а мне всего 30 лет!
Припомнила обиды. Список длинный. Я так возмутилась, что не могла остановиться. Дон сник. Ни разу не возразил, не оправдывался. Что думал? Что я стерва? Может, молчал, потому что такие мелочи казались ему смешными по сравнению с быстро утекающей жизнью? А она утекала, несмотря на обманные посулы.
Неожиданно Дон перепутал день с ночью. Утром его не добудишься, а стоит уйти спать, как он надевает рубашку поверх пижамной куртки, свитер, потом одна на одну две вязаные безрукавки и сидит на кровати в ожидании. Увидев свет в спальне, я прихожу, сажусь радом и кладу сонную голову ему на плечо.
– Как ты долго, – упрекает он. – Ну, что? Мы едем?
– Нет. За окном темно! Значит надо спать!
Он несогласно вертит головой. Я злюсь:
– Ночь! Давай раздевайся и будем спать. Понимаешь?! Спать! Спать!
Он молитвенно складывает исхудавшие руки:
– Не кричи… Пожалуйста.
Я вдруг ужасом сознаю: он меня боится! Того Дона, который мог обидеть, больше нет, как нет и предмета для ревности. Он весь в моей власти, и я могу делать с ним, что хочу. О, презренная мечта! Человек, которого я любила и желала, ни в чьей власти быть не мог. Я всегда жила, нещадно ломая ради него собственную суть – тогда он был сильнее, больше, лучше меня, а теперь тающим умом понял свою беззащитность. Господи, прости и помилуй. И тех, кто покаялся, и тех, кто считает себя правым, ибо все виноваты.
По ночам муж открывает
