шкафы и делает ревизию своим вещам. Раскладывает на полу концертные сорочки, костюмы, галстуки-бабочки, отчаянно матерится, если не находит второго ботинка. Вздыхаю:
– Зачем ты это делаешь? Мне потом убирать.
– Хочу знать, чем я владею.
Больной мозг, отринув десятилетия, вернулся в нищее детство. Память о голодном послевоенном времени, задвинутая от чужих глаз в дальний угол, вырвалась на свободу.
Иногда Дон приходит ко мне на диван и ложится рядом. От него пахнет слабостью и болью. Стараюсь лишний раз не пошевельнуться, чтобы не пробудить в нём желание, которое обычно завершается фиаско, но не угасает. Отказать я не могу, но остаюсь безучастной. Однажды он тяжело навалился на меня влажным телом. Это был не любовный порыв, даже не секс, а желание любым путём доказать себе, что сила ещё есть, что это не конец. Он не хотел умирать.
– Сожми ноги, – прошипел Дон.
Остатки гормонов придают его действиям властность. На висках вздулись вены, он сосредоточился, собирая последнюю жизненную энергию, и быстро кончил. Осталось впечатление, что меня изнасиловал покойник.
Часы, которые мне удаётся выкроить для отдыха, наполнены тревогой. Лёжа на диване в гостиной, слышу, как Дон мечется по коридору среди разбросанной обуви, ищет выход, взывая в пустоту: «Лю-ю-ю-ди! Ау!». Я кладу на ухо подушку: недостаток сна делает меня тупой и бесчувственной.
Утром боюсь посмотреть на себя в зеркало, чтобы не узреть голову Медузы Горгоны. Виновато бужу мужа к завтраку. На его лице появляется улыбка ребёнка, к которому пришла мама. Он с благодарностью целует мне пальцы.
– Ты самая красивая.
От сердца отлегло: не помнит зла. И вдруг, как удар из-за угла:
– За что ты меня ненавидишь?
Сердце моё остановилось, слёзы брызнули из глаз.
– Ненавижу?! Я кровь готова отдать, лишь бы выздоровел. Ты самый дорогой…
– Врёшь, – перебивает он уверенно. – Есть только жизнь или смерть, любовь или ненависть. Любить меня ты уже не можешь, значит ненавидишь.
Дон всегда мыслил крупными категориями. Приближение конца обострило восприятие. Его обнажённое, вывернутое наружу сознание сдвинулось, он чувствовал, как животное, тем шестым чувством, которое человеком утеряно. Знал, что моя любовь претерпела метаморфозу, прозрел и то прежнее, что я плохо сознавала, иначе стихия зла раздавила бы меня.
Но где истоки моей ненависти? Услужливая память подбрасывает детали, в которых так уютно дьяволу. Мы отдыхаем в Сочи, в «Кавказской Ривьере», и я застаю Дона в парке, на скамейке, обнимающим за плечи белокурую толстушку. Увидев меня, он весело улыбается: мол, знала, за кого замуж шла, терпи. Да не знала – была глупа, молода, влюблёна. А если б знала?.. На пушечный выстрел не подошла бы. Враки. Подошла, легла у ног: возьми. И вот результат. Зло хватаю мужа за руку и тащу в столовую, Дон шутливо машет девице – они не успели договориться. Через десять минут он о ней забыл.
Ещё были жареный гусь, избитый Мотя, нагадивший на ковёр. Отсутствие радости от рождения сына, потому что Дон ребёнка не хотел. Погибшая грёза о счастье взаимной любви, которая сравнима с чудом и вызывает не зависть, а восхищение. Мне незнакомо радостное удивление мужчины, обнимающего дорогую частицу себя самого. Бесполезно терзаться и рыдать – слёзы его не трогали, он спокойно спал, отвернувшись к стене.
Можно ли за это ненавидеть?
Как-то я заболела пневмонией, температура за 39 градусов. Дон поставил на тумбочку стакан воды, сказал «я скоро» и исчез на весь день. А однажды 7 ноября нас с мамой пригласила к себе на Котельническую жена какого-то деятеля из военного ведомства. Дон отыграл по паре пьес в бесплатных шефских концертах, и, чтобы не улизнул в какую-нибудь артистическую компанию, я уговорила его пойти с нами. Стол ломился от деликатесов, за каждым стулом болтался шарик с вложенной внутрь запиской «исполнения желаний». Дон саркастически ухмыльнулся. Неискушённые, примитивные люди, говорившие банальности, были ему неинтересны, но и демонстрация возможностей раздражала. Он сидел с кислым видом, пил и отказался протыкать свой шарик. Он был не здесь и уж точно не со мной. Праздничное настроение оказалось испорченным, я шёпотом сделала замечание, на что Дон, так же тихо на ухо, сказал мне:
– Да пошла ты…
И я пошла. В прихожей разыскала на вешалке свою шубу, надела перед зеркалом шапку, которую Дон привёз мне из Италии: пушистый черный мех отлично гармонировал с потемневшими от боли глазами. Я смотрела и думала: «Красивая. Но тогда почему? Почему?» Жизнь теряла смысл.
Вышел Дон, зло сдернул с меня норку:
– Не позорь моё имя.
– Возьми свои слова обратно.
– Это ничего не изменит.
– Ты не любишь…
Перебил:
– Люблю, но не рождён петь хором.
Мы вернулись за стол. В тот момент я точно его ненавидела.
Да, я любила мужа ненавидя, и чем больше ненавидела, тем сильнее любила, словно пыталась прорваться в другой, идеальный мир, где царствует чистая, ничем не обременённая любовь.
Значит ли это, что жизнь с Доном – ошибка и память о ней надо выкинуть на помойку, как сношенные туфли? Бедная жизнь, за что её так? И чего она стоит с дыркой в десять лет? Последнее дело – порицать прошлое, где соединилось и плохое, и хорошее. Ворошу в памяти обиды, но их яд утратил силу. Родной мой, никому не верь и мне не верь! Как я могла тебя ненавидеть, если люблю до сих пор? Но почему оставила умирать одного? Именно тогда он нуждался в моей любви больше, чем когда был здоров и молод. Горький вкус вины не уходит. Моё замужество было любовной схваткой не на жизнь, а насмерть. И вот я победила. Какую цену надо заплатить, чтобы всё вернуть назад?
4 сентября.
Больше Дон не вставал. Но пытался. Падал с кровати, разбивался в кровь и ползал по квартире, забиваясь под столы, под рояль, как животное, которое ищет место, где можно спокойно умереть. Я звонила в «скорую», и два мужика в синих спецовках укладывали его на постель, бинтовали разбитые руки и колени. Наконец, заняв денег у мамы, я раздобыла дорогущую немецкую больничную койку с электроприводом и высокими бортами. Шик! Теперь можно спокойно заниматься домашними делами. Спросила:
– Тебе хорошо, котик?
– Да, – ответил Дон и, подумав, добавил, – только как отсюда выбраться?
И он начал поединок с кроватью.
Бросал на пол чашки и ложки, яростно вырывал из-под себя клеёнку, тогда как организм перестал удерживать всё, что поступало внутрь снаружи, причём этой субстанции оказывалось неизмеримо больше, чем можно предположить: привет закону сохранения веществ. Его победное мужское орудие скукожилось
