убивают не персонажа – самого Дмитрия Михалыча. Увидев эту сцену, младший сын, Никита, закричал: «Мама, папу убили!»
Когда мы узнали, что Балашов и в самом деле убит, – удивления не было. Такая смерть для такого человека как бы закономерна. Врагов нажил он достаточно. Вероятно, свою гибель предчувствовал – иначе откуда в разговорах, статьях, очерках еще крепкого, энергичного человека столь частые мысли о смерти?
Всякая «напрасная», как говорили в старину, то есть неожиданная, смерть – загадочна. Останься он жив – были бы даны ему годы и для творчества, и для работы над душой, для покаяния подлинного? Или «вовремя» омылись грехи пролитой кровью? И, значит, в высших планах смерть его стала ненапрасной?… Не нам выносить последний суд. Но отметим: кровавая его насильственная кончина пришлась на день для России глубоко символический – день убиения св. Андрея Боголюбского и расстрела Царской семьи.
Завещание Балашова было выполнено: по кончине он вернулся на свою родину, в Петербург, упокоился рядом с матерью, некогда принесшей в храм и окрестившей своего младенца.
Фигура яркая, страстная, самобытная… Занял он свое место в ряду погибших, убитых, замученных русских литераторов, – список их, как видим, из века девятнадцатого перекинулся уже и в двадцать первый. Имя Димитрия Балашова останется в русской литературе, в книгах, в нашей памяти.
Виктор Кутковой[172]
Личность Д. М. Балашова в свете христианской этики
Друзья и близкие Дмитрия Михайловича хорошо помнят тот день десятилетней давности, когда они поздравляли писателя с последним юбилеем последний раз при его жизни.
Балашовым все присутствовавшие любовались…
И если тогда, пытаясь понять феномен этого человека, мы заинтересованно присматривались к нему, то сегодня смотрим пристально с расстояния тех 7 лет, которые прожили без мастера. Эффект получается такой же, как в древнерусской иконописи: чем человек дальше, тем он больше. И это воистину так, потому что творчество Балашова получает все большее и большее признание, а оттого его стали уже изучать в некоторых новгородских школах. Можно с уверенностью сказать: к следующему балашовскому юбилею – должны изучать по всей России.
Вот и мы с каждой конференцией все чаще перемещаемся из области мемуарных чувств в область академического анализа.
Сегодня мне хочется обратить внимание не на вопросы художественного творчества нашего юбиляра, а непосредственно на его личность – посмотреть в ракурсе, в котором глядели на Балашова до сих пор меньше всего. Но сначала о терминах. Следует между собой различать этику, нравственность и мораль. В науке подобные дифференциации давно приняты. «К началу 90-х гг. установилось следующее терминологическое различение: этика – область философского знания, мораль – система абсолютных ценностей (вектор Добра), задающих устойчивый, объективный порядок миру культуры; нравственность – реальная жизнь с ее запретами, табу, ограничениями, неписаными правилами, часто более действенными, чем писаные правила», – отмечает проф. Н. В. Голик.[173]
Как Личность будущий писатель решительно заявил о себе в тот момент, когда Эдвард Гипси, получая паспорт, взял свое крестильное имя Дмитрий и стал Балашовым, т. е. уже смолоду он осознал себя православным христианином, а позже всегда подтверждал, что является и русским православным писателем. Таким образом, уже смолоду он вошел в «идеальный возраст» как определенный показатель духовной зрелости – в меру «полного возраста Христова» (Еф. 4: 13). Кратко поясню: духовную зрелость надлежит отличать от житейского опыта; она менее всего зависит от величины временного отрезка жизни. Святые младенцы и отроки успели войти в «идеальный возраст», а закоренелый грешник далек от него и в 90 лет. Но какое отношение все перечисленное имеет, собственно, к писателю Балашову? За эти 7 лет, прожитых без него, приходилось читать обвинения, выдвинутые против Дмитрия Михайловича, в том, что со сменой фамилии он выдал себя не за того, кем был в действительности. Во-первых, можно подумать, ретивые «прокуроры» знали обвиняемого лучшего его самого; во-вторых, подчеркнем: данный поступок юноши явился актом морального приобщения к любимой им Руси и одновременно нравственным актом отречения от известных причуд, свойственных нашей истории в советский период; в-третьих, сомневаюсь, что сегодня обвинители были бы довольны, оставь обвиняемый прежнюю фамилию, напротив, именно фамилия Гипси служила бы ныне еще одним поводом для упреков.
Возвращаясь к заявленной мною теме, следует сказать: личность в пространстве Нового Завета располагает довольно ограниченным этическим выбором: человек может быть в своих поступках «горячим», «холодным» и «теплохладным». По этой шкале все, кто знал Балашова, несомненно, сочтут его «горячим». Сам Л.Н. Гумилев, автор пассионарной теории этногенеза, находил Дмитрия Михайловича классическим пассионарием. Замечу, что Балашов смиренно считал себя учеником Гумилева, хотя ни в каком учебном заведении никогда у Льва Николаевича не учился. Гумилев писал: «Высшая степень пассионарности, которой может обладать человек, – это быть самим собой, неповторимой личностью, полностью отдающей себя своему делу»[174]. Не могу припомнить момента, когда Балашов не был бы самим собой. Вот и ученый-учитель находил в ученике-писателе отсутствие «и малой примеси интеллигентской позы, эстетского стремления к оригинальничанию “а-ля рюс”»[175]. А ведь такие обвинения раздавались. Не забудем, что известный романист окончил театральный вуз, диплом коего часто позволяет выпускникам прятать лицо под различного рода маски, удовлетворять себя теми или иными мистификациями. Естественность была особенно присуща Дмитрию Михайловичу. Этим он напоминал ребенка, ибо ребенку неведом искус выдавать себя за другого. Не случайно же Христос заповедал людям оставаться детьми. Протопресвитер Александр Шмеман объяснял: «”Будьте как дети” никак не означает какого-то инфантилизма, не есть противопоставление детства взрослости; это не означает, что для того, чтобы воспринять религию или религиозный опыт, нужно стать каким-то простачком, или еще грубее – дурачком. Я настаиваю на этом, потому что так говорят, так понимают религию ее враги. Они сводят ее к сказкам, басням и выдумкам, на которые только дети, или же взрослые дети – недоразвившиеся люди, – могут клюнуть»[176]. Такое понимание мало того, что оставалось чуждым Балашову, но он бывал даже суров к примитивности «простачков», ибо не терпел инфантилизма. «Ребенок целостен не только в отношении ко времени, но и ко всей жизни, он отдается весь – всему; он воспринимает мир не рассудочно, не аналитически, не каким-либо одним из своих чувств, а всем своим существом без остатка, – но потому и мир раскрыт ему во всех своих измерениях. Если для него звери говорят, деревья страдают или радуются, солнце улыбается, а пустая спичечная коробочка может чудесно засиять, как автомобиль, или аэроплан, или дом, или что угодно, то это не потому, что он глуп и неразвит,
