сих пор тот не опубликовал их. Дмитрий Михайлович откровенно признался – боялся. Надо было видеть удивление наших молодых поэтов. Поэзия, представленная на наш суд известным историком-романистом, Прозаиком с большой буквы была не совсем обычна для сегодняшнего времени. Наверно потому и Викдан Синицын, куда-то отлучавшийся в момент признания Дмитрия Михайловича, подумал, что он читал не свои собственные стихи, а какого-нибудь неизвестного ему классика. Синицын восхитился: надо же, какая феноменальная память, заучить наизусть столько чужих стихотворений. А когда, узнал, что Балашов читал свои, был удивлен еще больше:
Через треснувший камень плит,
Ты, потомок, склони колена.
Время Цезарей говорит
На истертом темени плит,
Где империя неизменна
И латинский голос звучит…
Я спрашивала Дмитрия Михайловича: как надо писать? Как он пишет?
Обычно на такой вопрос писатели не находят, что сказать. В лучшем случае снисходительно улыбаются и говорят, что этому научить нельзя. Дмитрий Михайлович никогда не отмахивался от моих вопросов. Как бы рассуждая сам с собой, он говорил: «Литература – это образ, фразы. Бывает, запишешь какую-то фразу, и только через много лет, она войдет у тебя в книгу. Вот, например, четыре года назад, описывая Куликовское сражение, я записал: «Кони, горбатясь и храпя, лезли по трупам. Копыта выше бабок, замаранные кровью, проваливались в скользкое месиво тел». Понимаешь, фраза практически ложная, потому что скользкое месиво тел в данном случае не точно. Ведь воины все в броне, в одежде. Но, несмотря на это, я ее так и оставил и даже поместил отточенной на целую главу. И так бывает очень часто. Придет какое-то слово, а к нему потом можешь целую главу написать. Если пришла тебе в голову какая-нибудь мысль, сразу запиши ее, не надейся, что память сохранит. Помни, что литература – это образ и фразы». А на вопрос, почему стал писать именно исторические романы, сказал следующее: «У меня была цель. Так как исторические труды читают единицы, я решил в романах вернуть русскому народу ее историю, потому и размахнулся на государей, аж до Смутного времени…»
А еще он чувствовал нависшую над ним самим угрозу, которую и передавал в стихи:
Мне дожить: от татарских шатров до бугра,
И дерзят по дорогам лихие ветра,
И коню в ожерелья, роняя: «Уйду!»,
Я гоню и теряю по каплям руду
Конь храпит, и бегучая зыблется твердь,
В настигающем топоте близится смерть.
Надо мной опрокинутый чашей закат,
И в мунгальские степи текут облака,
И в мунгальские степи уходят пути,
И от посвиста злого уже не уйти.
Так встречай меня, небо, багряной рекой
За бугром, где ковыль, тишина и покой…
Духовная сила Балашова была столь сильна, что просто на испуг такого человека не возьмешь. Помню выступление Дмитрия Михайловича в Минском университете в 1997 году – гневную речь по поводу правящего тогда правительства России. И затем – незамедлительная телеграмма из МИДа, в которой говорилось: «Остановите Балашова!»
А кто Балашов для меня? Это и путевка в большую литературу, так как давал рекомендацию в Союз писателей, верил, и конечно, человек, которого я и воспринимала именно как человека, личность и только уже потом как писателя, мыслителя, политика. Политика дело переменчивое, сегодня такая, завтра другая, а Россия держится, прежде всего, на любви.
Помню, какой ажиотаж вызвала рукопись Балашова о Славянском Ходе у нас в писательской, присланная Маслову. Виталий Семенович прочел, дал прочесть Тимофееву и Синицыну, предупредив, чтобы те не распространялись о ее содержании. Но о том, что знают трое, вскоре узнали все остальные, и стали пытать читавших, что же такого криминального написал Балашов в своих воспоминаниях, да еще под названием «Любовь». И чью это любовь он имел в виду? Тимофеев в разговоре со мной заметил, мол, Балашов сдал, как писатель, коль за основу своего повествования о таком историческом Славянском Ходе поставил любовь.
Когда она была опубликована в Роман-газете в 1999 году, и я прочла ее, искренне порадовалась за Дмитрия Михайловича. Не каждому писателю дано так смело рассказать о своих чувствах. Восемнадцать раз в повествовании Балашова встречается слово с корнем «любовь». Цитата:
«…любви все возрасты покорны» – это он о себе;
«В Приднестровье любвеобильная Надежда» – это обо мне;
«Я люблю сербов» – слова Дмитрия Ермолаева. И затем по этому поводу размышления самого писателя. Цитата: «Да, любовь – основа всякого творческого деяния, как ненависть – основа разрушения. В любом деле любовь к нему – начало всему…» и чуть дальше «…ту неизменную любовь к родине, которая движет всеми нами в этом простом… автобусном путешествии через континент»;
Еще цитата: «Нам бы хоть в десятой части так любить свой народ и свою страну!» – это Балашов пишет о любви евреев к Израилю.
Говоря о сербских студентах, у писателя также находится слово жизнеутверждения. Так как они, несмотря на войну, гибель близких «…не разучились смеяться и любить».
И как вывод снова о себе: «…главная и святая любовь – к Сербии… уже не умрет в моем сердце никогда».
Тридцать три печатные строки текста являются синонимами понятия любовь, которые не могут не броситься в глаза, только вы начинаете читать это произведение великого мастера.
И, наконец, стихотворение, посвященное той, которой был увлечен Дмитрий Михайлович в Славянском Ходе, учительнице из Оленегорска Светлане Чемодановой:
Одиночество. Вилла. Вечер.
Адриатики вечный прибой.
Никатрис золотистые плечи
Мне видны на тропинке крутой.
Изгибаясь, несет амфору
С молодым фалернским вином.
Ночью к ней, проберется в камору
Молодой пастух Антином.
Он не знает стихов Гомера,
Он в навозе по целым дням…
Никатрис, молодая Венера,
Почему ты не любишь меня?
Почему так победна юность,
Так стремителен времени бег,
Почему, неприметно сутулясь,
Разрушается человек?
Я гляжу на раскрашенный мрамор
В окружении пиний и роз.
Мой устроенный мир из камня,
Что ты мне на закате принес?
Одиночество и отчаянье,
Адриатики злой каприс
Ты хотя бы взгляни на прощанье,
Я люблю тебя, Никатрис!
Именно любовь к писателю позвала нас с Викторией Борисовной Бакула, учителем школы Царь-города, или Оленегорска-2, принять участие
