— На последнем пути вам поможет Вирский. На Студеногутском — Ваневич, на Кораблищенском — лишь минимум предосторожностей. Он будет лежать целиком в нашей зоне… Но вам и без того будет трудно.
— Знаю, — сказал Яновский. — Умрем, но не отступим. — И густо покраснел. Пожалел, что сказал последние слова.
— Пан Витахмович, вы держите участок Чечерск — Корма — Гайшин — Пропойск. Он удобен высотами, но неудобен лесами.
— Сожжем, — спокойно сказал Витахмович. — Летом, в засуху, пустим красного петуха.
Паны смотрели на карту и начинали понимать планы Раубича.
Раубич называл и называл участки и фамилии, и наконец, кольцо замкнулось. Очерченный красным карандашом, шире вверху и yже книзу, лежал на карте кусок земли: неровный кремневый нож, направленный острием на юг.
Все молча смотрели на изъезженный, сто раз виденный, но теперь такой необычный кусок земли. В синих лентах рек, в зеленых пятнах пущ, в точках городов и сел. Родной край.
Раубич вздохнул.
— Ну вот. О деталях потом. Помните лишь: на той территории, которую мы собираемся поднять, проживает что-то около девятисот тысяч человек. Ни один из этих жителей не должен быть обижен. Если мещанин начнет сводить счеты с военным, раскольник с католиком, а поляк с протестантом, — все кончится гибелью. Поэтому я предлагаю раде сегодня же договориться о том, чтоб ни в коем случае не допускать несправедливости. Все люди, сколько их ни есть, дети Адама. Я требую от рады одного — строгого наказания за междоусобицы. Мы не должны повторять империю. Мне кажется, эта земля должна стать землей справедливости для всех. Вот что я хотел сказать.
Люди молчали. Приднепровье лежало перед ними на столе, а над ним плыл густой дым…
* * *
Алесь сам не понимал, как они могли заблудиться. Однако ночь уже давно опустилась на пущу, а они все еще кружили потайными стежками среди огромных, казалось, до самого неба, деревьев.
По звездам узнать дорогу было нельзя — небо густо обложило черными тучами. Так глухо и густо, что в пуще стало тепло, как под одеялом.
Синяя молния полыхнула совсем низко, над деревьями. Собиралась гроза. Урга и Косюнька мягко ступали по иглице. Майка сидела на мышастой кобылке, уставшая, почти безразличная. Ей хотелось спать.
— Заблудились, — сказал Алесь.
— Окончательно?
— До утра.
— Где пристроимся?
Доверимся лошадям. В пущу они не пойдут, будут выбираться на прогалины.
Он спешился, ощупывал стволы деревьев. Северную сторону находил, но что это могло дать, если даже руки не было видно. Проедешь шагов десять — и опять начинаешь кружить. Да и коня в пуще «прямо на север» или «прямо на юг» не погонишь. Это тебе не поле. Вокруг дебри. Поэтому, выбравшись на первую стежку, он дал Урге свободу.
Молнии рвали небо все чаще, но в их свете глаза видели одно и то же — черно-синие стволы деревьев, голубую твердь стежки, тяжелые кроны над головой.
Так они ехали около часа.
Надо было где-то укрыться. Под какой-нибудь раскидистой елью. Он так бы и сделал, но следующая молния высекла из тьмы маленькую прогалинку, а на ней — низкую приземистую постройку с грибом стрехи, ссунутой чуть не до земли, с широко разинутой пастью темных дверей. Судя по всему — лесной сарай для сена.
— Майка! Быстрее! Пристанище!
Он погнал коня к сараю. Соскочил с Урги, взял на руки легкое тело Майки.
— Беги туда.
Дождь надвинулся такой стеной, что, пока он заводил коней в сарай, промок насквозь. Стены сеновала были из довольно тонких, редко прибитых жердей. По небу стегануло словно огромным огненным кнутом. Алесь увидел коней, «ложе» из березовых ветвей, какое кладут «под ноги сену», само сено, что занимало половину сарая, а возле него Майку.
— Лезь туда, на сено. Накройся им. Здесь продувает.
Подсадил ее. Бросил коням по охапке сена и привязал, чтоб не перевели много. Потом полез сам.
Сквозь щели веял влажный ветерок. Мир ежеминутно окрашивался в синее и черное, полосами. И Майкина фируга тоже делалась полосатой.
— Холодно тебе?
— Немного.
Он выругал себя. Она ведь девушка, могла простыть.
Алесь вырыл в теплом сене длинное углубление.
— Ложись.
— Колется.
— Тогда встань на минутку на ноги.
Когда она поднялась, он укутал ее плащом с ног до головы и, подняв на руки, осторожно положил в углубление. Потом начал накрывать ее сеном. Вначале ноги. Затем грудь, плечи.
Наконец осталась видна только голова. Волосы, и узкое, голубое в свете молний лицо, и блестящие глаза, которые внимательно и таинственно смотрели на него.
— Тебе холодно, — сказала она. — Ложись тоже сюда.
Он лег и ощутил ее рядом. Ее дыхание иногда словно гладило его щеку, а рядом, совсем близко, блестели во мраке ее глаза. Это было приятно. И одновременно страшно.
— Ты тоже укройся сеном. А то, может, я дам тебе часть плаща?
— Нет, не надо, — сказал он.
Она ничего не понимала. Но ее шепот казался ему иным, не таким, как при солнечном свете, а предложение испугало так, что еще несколько минут ледяные волны страха поднимались откуда-то от ног, заливая сердце.
Это было невозможно: лечь с ней рядом, под одним плащом. Плащ был как граница. И неизвестно было, что тогда делать, как разговаривать, как завтра смотреть в глаза?!
Да и будет ли еще оно, то завтра, после такого ни с чем не сравнимого в мире кощунства?
Конечно, не будет.
Ветер веял в щели. Свежий и холодный, он уже пробирал насквозь.
— Ты недобрый, — сказала она. — И самому холодно, и мне. Сердишься на меня?
— Нет.
— Так почему же?
Алесь лег рядом с ней.
— Видишь, так теплее.
Он прижался к ней боком, ощущая запах ее кожи и запах пижмы, конюшины и медуницы. Он чувствовал ее тепло и тепло сена, а ветер теперь лишь изредка гладил его лицо.
Это было как испытание судьбы, за которым следовала тьма и все самое страшное, что могло быть на земле.
— Ну вот, теперь хорошо. Я усну теперь, — сказала она.
Промурлыкала и затихла. Оставила его одного.
Когда он придвинулся ближе, она что-то снова промурлыкала и доверчиво прижалась к нему.
И тут он понял, что он не может, не должен отдаться во власть этого неизвестного, темного чувства, за которым конец всему. Он чувствовал, что навсегда перестал бы уважать себя, что обманул бы и растоптал самое лучшее, что было дано кем-то ему и ей.
Но от этого ему не становилось легче.
— Боже, спаси меня… Спаси меня… Спаси…
Наваждение угасало и возвращалось. И он терзался в пытке, но что, что было делать…
За щелистыми стенами сарая возник непонятный шум, и одновременно с ним голоса.
«Откуда?»
Он осторожно подполз к стене и посмотрел в щель.
Очередная синяя молния вырвала из тьмы небольшое озерцо, плотину и голубую стреху мельницы. Совсем недалеко. Саженей за пятьдесят. Значит, шум мельничного колеса заглушила стена дождя.
Тропинка, по которой они ехали к сараю, разветвлялась. Один ее конец бежал к мельнице, второй исчезал в лесу. А на скрещении — он заметил это при всплеске молнии — стояли два человека. Высокая женщина в черном платке и старик в белом, по всему видно — нищий. Он стоял, прикрыв полой свитки лиру. Длинные усы свисали ниже бороды.
Вода заливала все пространство меж стволами, и когда следующая молния рассекла тьму, все вокруг вспыхнуло. Словно землю залили расплавленным серебром.
«Где это мы? — подумал Алесь. — Не иначе, как возле Покивачевой мельницы».
— Пойдешь этой стежкой, — сказала женщина властно. — Берегом Папороти сейчас нельзя. Там две кладки низкие. Их залило. Да тут и ближе. Через час выйдешь к Днепру, — и показала рукой в дебри.
— Прощай и прости. Дело срочное. Лопаты тебя и согреют, и накормят, и отплатят за все. Да и я не забуду. Не первый раз, слава богу, помогаем.
— Ды уж так.
— Баркалабовским, если будешь там, передай: ходить пока не надо. Скажи: волчьи крaсы в августе… А Лопатам скажи: на некоторой хоромине скоро красный Будимир заскачет, серенького Варгана к кучерявым божьим овечкам пустит.
