– Слушаю вас, – насторожившись, сказал Иван Андреевич. Казалось, он даже поднял одно ухо.
– Вы, милейший Иван Андреевич, преподаете ведь около тридцати лет? Не так ли?
– Тридцать два, – все так же настороженно отвечал учитель.
– Ага. Так-с. Следовательно, большая часть вашей карьеры прошла при варяжской оккупации?
– Я работал при той власти, которая была, – растерянно сказал учитель.
– Очень хорошо-с, назовите это так. Но ведь та власть, которая была, насаждала и соответствующую идеологию, разве не так?
– Я учил детей грамоте и счету, – сказал Иван Андреевич с некоторым даже вызовом, весьма забавным в устах человека, шатаемого ветром.
– О да, и письму, – подхватил Эверштейн. – Учат нас и грамоте, и письму, а не могут выучить ничему. Но ведь и истории, верно? И основам права, не знаю уж, как это у вас называется после очередной реформы? И вдалбливали детишкам, что это их земля?
– Это их земля, – эхом отозвался учитель.
– Вы отлично знаете, Иван Андреевич, что это не их земля, – спокойно сказал Эверштейн. – Что и подтверждается фактами. Большая часть населения сбежала, стоило приблизиться настоящим хозяевам. Все это были варяжские оккупанты, не умевшие элементарно обработать поле. Те, кто остались, – допускаю, да, очень может быть, действительно давние жители этой территории. Но они никогда не были тут хозяевами, потому что вообще ничем не умеют управлять. А теснимыми, изничтожаемыми, всячески репрессируемыми хозяевами этой земли были, вот именно, те самые, которые наконец сюда добрались. Представьте себе. Такая история.
– Если угодно, вы можете сами объяснить это детям, – сказал Иван Андреевич после некоторого раздумья.
– Не хотим, Иван Андреевич, потому что это совершенно не нужно. У вас, как вы сами заметили, нету здесь такого количества детей, чтобы содержать школу. Это понятно, я надеюсь? Я совершенно не хочу ничего никому объяснять, милейший Иван Андреевич. Я настаиваю только на том, что и вы не имеете больше права увеличивать свой педагогический стаж. Тридцать два годика, и будет. Поработали ретранслятором, повнушали деткам варяжскую версию истории, порассказали о великом собирателе земель князе Владимире, при котором нас окончательно выгнали с нашей земли, – и спасибо вам большое, пожалуйте на почетную пенсию. Полагаю, вы не станете претендовать на слишком большие суммы? Потому что, сами понимаете, ежели у вас один способный Андрюша Дылдин на все село – уровень вашего преподавания становится ясен сам собой, разве нет?
– Я ничего другого не ждал, – прошептал Иван Андреевич.
– Правильно, что не ждали. Учителю трезвая самооценка даже и положена, не правда ли? А на досуге – у вас теперь много будет досуга – подумайте, как и чему надо было учить подопечных, чтобы получались нормальные люди. В музей истребления зайдите. Вам полезно будет посмотреть, что проделывали с настоящими хозяевами земли ее захватчики. Те самые захватчики, Иван Андреевич, чью политику вы здесь осуществляли. Растлевая – не побоюсь этого слова – детей. Детей растлевая, вы понимаете? Вы понимаете вообще, что такое дети?!
Здесь голос Эверштейна взлетел, – дети были любимым хазарским козырем, и в самом деле трудно было найти другой народ, который бы относился к ним так серьезно. Но учитель не испугался, хотя обычно крики Эверштейна пугали собеседников. Иван Андреевич спокойно сидел на шатком стуле, глядя куда-то в угол.
– Мы, конечно, все это заслужили, – сказал он тихо. – Но я одного не понимаю: вы что же все это, всерьез?
– Что именно? – полюбопытствовал Эверштейн, быстро переходя на деловито-спокойный тон, поскольку истерика явно не прохиляла.
– Ну… вот это все… про вашу власть… Неужели вы действительно думаете, что это теперь – навсегда? Что у вас получится?
– У нас всегда получалось, – сказал Эверштейн. – На своей земле, да чтоб не получилось? Или вы опять думаете победить при помощи генерала Мороза? Так мы, знаете, и на Колыме не дохли, что нам ваши нынешние морозцы…
– Я не к тому, – отмахнулся учитель. – При чем тут мороз, пространство… Вы что, в самом деле не понимаете, что никому из вас никогда не взять верх? Ни вам, ни нашим? Вы же неглупый человек, наверное. Ну, закроете вы школу. А дальше что?
– А дальше – доведем до конца то, что вы нам своим варяжским реваншем не дали сделать в семнадцатом, – сказал Эверштейн. Он не был настроен на историософские прения, тем более что на вопрос «А дальше?» у него самого не было стопроцентно вразумительного ответа.
– А что, без варяжского реванша у вас все получилось бы? – спросил Иван Андреевич. – Я же немного знаю вопрос. Я знаю, что у вас уже к двадцать третьему году все посыпалось из рук. Ничего не прижилось, буквально ничего! Поймите, вам можно сколько угодно бороться за власть, но брать ее нельзя. Мы-то выживем, но вы очень скоро перережете друг друга – как этого-то не понять, я не знаю! Ведь сколько попыток уже было, сколько крови пролито своей и чужой…
– Варягам вы, вероятно, этого не говорили? – осклабился Эверштейн. – Они бы вас за такие речи – живо чик-чик?
– Говорил и варягам, – закивал учитель, – и Здроку ихнему говорил, он у меня всех детей с уроков снимал, на марш-броски гонял… Толку-то? Я это кому хотите скажу, и ничего мне не будет, потому что старый учитель никому не нужен. Но как вы сами-то не видите?
– Что же вы нам предлагаете? – спросил Эверштейн, чувствуя, что сам этот вопрос – уже поражение.
– Что? Я не знаю, что вам предложить… Может быть, и им, и вам попробовать взять немного земли и начать работать на самих себя? Но ведь вы не можете жить, никого не захватывая. Это ваша сущность, судьба. Значит, я ничего не могу вам посоветовать. Я вам только могу сказать, чем все кончится.
– Кончится все тем, старая блядь, – сказал Эверштейн, – что ты сейчас пойдешь к себе в избу и там останешься, и скажешь мне спасибо за то, что я тебя не шлепнул, как собаку. В метафизические прения он со мной будет тут входить, Лоханкин фигов. Я тебе не интеллигенция, понял, сопля зеленая? Я твою интеллигенцию на очке видал. И место ваше будет теперь на очке, интеллигенция сраная. Увижу, что детей у себя собираешь, – самого выгоню, дом попалю. Разводить мне тут антимонии. Пшел!
Учитель встал и бочком вышел, избегая поднимать глаза. Некоторое время Эверштейн молча курил, возвращая себе утраченное душевное равновесие. Смешно, в самом деле. Кто смеет давать мне советы? Несчастный отпрыск народа, умеющего только запрещать? Ведь вся их программа – возьмем власть и расстреляем! Ничего другого не надо – только расстрелять врагов, и сразу же наступит благоденствие; а врагов они наживать умели, это точно! Впору нам поучиться. Нет врага – сделаем, воспитаем, под пыткой заставим признаться, что враг! И представитель этого народа – слабый, болезненный, хилый представитель, но терпели же его, не убили, не попался на зубок к своим! – будет мне тут рассказывать про непобедимость этой земли. Они думают, что эта земля покорится только им, слушается только кулака и сапога… Ничего, мрази, бывает другой кулак и другой сапог… Он выбросил окурок и улыбнулся. Надо было срочно войти в образ весельчака, своего парня, – следующим на прием был у него назначен местный хулиган Паша Звонарев.
– Здорово, Паша! – произнес Эверштейн, когда в дверь просунулся ладный, гладкий Паша. После каждого движения Паша делал любующуюся паузу: вошел, полюбовался тем, как вошел, прикрыл дверь, полюбовался тем, как прикрыл. Отошел, еще полюбовался. Он был то, что называется справный: классический варяг с его белокурой варяжской красотой, которую ни с чем не перепутаешь. Баской, басковитый. Паша Звонарев отлично понимал, что ему при хазарах ничего не будет. Раньше он и ему подобные били и насиловали из любви к искусству, а теперь – ради наглядной агитации, да еще и за общечеловеческие деньги; вот, собственно, и вся разница. Это все равно как если б при немецкой оккупации несколько комиссариков были оставлены комиссарить для скорейшего привлечения населения к немецкому порядку – но немцы были ребята плоские, где им дотумкать.
– Доброго здоровьичка, – приветно поздоровался Паша и протянул Эверштейну ладошку дощечкой. Эверштейн ладошку пожал, неприятно дивясь ее шершавой твердости.
– Как спали-почивали? – заговорил Паша округлым, ладным говорком. – На пуховой-то подушечке больно хорошо: ровно как бы мамка тебя в люльке укачивает! Сладко эдак дремлется. Каково кушали?
– Не жалуемся, не жалуемся, – тем же говорком ответил Эверштейн. – У вас-то самих каких жалоб нет ли? Не забижают ли наши солдатики, не утесняют ли законные власти?
– Никак нет-с, никаких жалоб не имеем, хозяйским доглядом оченно довольны, – ласково рапортовал Паша.
– А скажи, Паша, не странно ли тебе, русскому человеку, что вдруг развелось столько ЖДов? – прямо спросил Эверштейн. – Ведь они вас, русских людей, споить могут, очень свободно. Ась?
