Электричества не было. Пощелкав выключателем, я вывернула лампочку, закрепленную над плитой. Нить оказалась целой. Стараньями бдительной дворничихи опасное помещение обесточили. Вызвать мастера я не решилась. Таясь, я возвращалась вечерами и, заперевшись наглухо, готовила ужин. Газ по недосмотру оставили. Единственная исправная конфорка трещала голубоватым пламенем, и, набрав из крана воды, я варила нечищенную картошку. Шкурки, окрашенные в цвет земли, лопались трещинками, и, катая в ладонях горячее, я снимала их мягкими лоскутками. Рыхлые картофельные тела, очищенные от мундиров, были нежными и сладкими. Откусывая губами, я разминала на языке и глотала осторожно и внимательно. Наевшись, я сметала в ладонь коричневатые свившиеся шкурки и жгла над огнем. Каждую я держала до последнего, пока огненный вьюнок, выбивавшийся из пламени, не дорастал до пальцев. Погасив газ, я зажигала свечу. Ломкий огонек дрожал в высоком стекле, глядящем на воду. Забираясь на подоконник, я сворачивалась комком и слушала волны, подступавшие к самой стене. В непроглядной тьме, окружавшей мое пристанище, я чувствовала себя в безопасности. Странное чувство озаряло меня. Огонь свечи очерчивал небольшой круг, но тьма, нетронутая по углам, оставалась необитаемой. Ни единой души не таилось в замкнутом пространстве. В мастерской, замыкающей верх, низ и землю, я пребывала в одиночестве. Первое время, осторожно сползая вниз, я обходила комнату, ведя рукой по стенам. Под обоями, свисавшими сорванными шкурками, угадывались швы кирпичей. Нащупав, я водила подушечками пальцев.
Возвращаясь к окну, я ложилась грудью на подоконник и всматривалась в невидимый берег. Противоположная часть набережной была застроена промышленными зданиями, безлюдными по ночам. По воскресеньям, когда не выходила из дома, я разглядывала широкие застекленные этажи, почти что лишенные простенков. Здания были длинными и приземистыми. При дневном свете они напоминали поваленный небоскреб, однако в будни, когда я, опасаясь дворничихи, возвращалась поздно, широкие окна не загорались огненными полосами. Шум реки однажды стих: в первых числах декабря Невка покрылась льдом. В наступившей тишине я слушала слова. Они были сильными и внятными, но, чувствуя телесную слабость, я еще не решалась писать.
Постепенно моя жизнь налаживалась. Каждый день, снимая с себя, я стирала белье и сушила над плитой, пока однажды, собравшись с мыслями, не догадалась купить на смену. По будням я ходила в институт. Кафедральные обитатели не мешали одиночеству: вспоминая Митины уроки, я видела в них персонажей. Наверное, муж разыскивал меня. По крайней мере, девочка-секретарша упоминала о каких-то звонках. Время от времени мужской голос приглашал меня к телефону и, узнав, что меня нет, вежливо благодарил. "Надо же, как не везет!" - секретарша сокрушалась искренне. Кажется, только однажды, выходя из института, я заметила кого-то, стоявшего у грифона. А может быть, мне показалось. В тот день, задержавшись в машинном зале, я выходила в сумерках. Человек, укрывшийся за постаментом, не тронулся с места. На всякий случай, сбивая со следа, я покружила по городу и взяла такси.
К февралю тревоги улеглись. Голова обретала ясность. Шум, терзавший уши, постепенно стихал. Ни днем, ни ночью я больше не слышала пугающих голосов. Однажды, старательно очистив картошку и привычно сметя в ладонь, я остановилась. Не зажигая конфорки, я думала о том, что жечь-то больше нечего: прежняя лягушачья кожа сгорела. Не залезая на подоконник, я опустилась на край топчана и вспомнила о бахромчатых книгах. Где-то далеко, в поваленном небоскребе, они тосковали без меня. Тогда же я вознамерилась совершить набег на прежнее жилище - вывести их из тягостного плена, однако, взвесив, отложила до весны.
К началу марта стало теплее. Долгие ежевечерние прогулки, совершаемые по необходимости, теперь приносили радость. Из дома я ушла осенью, зимнего пальто купить не догадалась, свое не подумала забрать. Набродившись по улицам, я мучилась от холода и однажды, затосковав о подземном тепле, спустилась в метро. Был поздний вечер, время праздных людей. Осторожно, словно зная о своей чужеродности, я прошла вестибюль и опустилась на крайнюю скамью. Отогреваясь в одиночестве, я вглядывалась в лица проходящих. На меня не обращали внимания, как будто для них, торопящихся по домам, я оставалась невидимой, замкнутой в иное пространство, отгороженное от их жизни непроницаемой стеной. Робко, как нищенка, глядящая сквозь стекло, я думала о том, что, сложись все по иному, может быть, и я была бы такой, как они, праздничной и беспечальной. Руки не согревались. Дуя на пальцы, я оглянулась по сторонам и поняла, что сижу на той самой скамейке. Словно сама собою, рука взялась за край и сунулась в глубину. Пальцы нащупали и, потянув на себя, извлекли. Съежившийся изжеванный комок лежал в моей горсти. На нем, прилепленный с одного края, держался клочок, сложенный в записку. Я отлепила и развернула.
"Я знаю, тебя больше нет. Я звонил. Прежде, чем уехать, я должен увидеть тебя". Равнодушно, как взирают на жизнь после смерти, я смяла Митины слова, сожгла в пальцах, как картофельную кожурку. С этого дня я больше не спускалась в метро. От холода спасалась в парадных: продрогнув, заходила в первую попавшуюся. Толстые ребра батарей, подпирающих подоконники, согревали быстрее печки. От парадной к парадной я ходила по улицам, как по квартире. Неприкаянная душа, похожая на монастырскую черную моль, я обходила городские владения, выбирая пути, лежавшие в стороне от прежних. Особенно старательно обходила храмы.
В середине марта, идя по набережной канала, я свернула на площадь и, обогнув сад, вышла к колокольне. Кованые ворота стояли отворенными. Вечные голуби бродили по растаявшей дорожке. Мелкие когтистые следы усеяли обочины. Оскользая на талом насте, я вошла в ограду, дошла до высоких дверей и вступила в притвор. За свечным ящиком я остановилась, прислушиваясь. В будний день храм выглядел пустовато. Редкие фигуры молящихся терялись в необозримом полумраке. Паникадил не зажигали, темноватое храмовое пространство освещалось огнями свечей. Люди входили и выходили, не задерживаясь надолго. Из моего угла я не различала лиц. Надвинув на глаза вязаную шапочку, я пошла вперед, поближе к амвону. Заканчивали литургию оглашенных. Поцеловав Евангелие, дьякон снял с аналоя и поднес к царским вратам. Блаженные звуки, лившиеся с балкона, омывали замершую память. Впервые за долгие месяцы я решилась вспомнить: голос Никодима, возвышенный против смерти, дрогнул под куполами. Словно наяву, закинув голову, я прислушивалась к словам. "Еще молимся о Великом Господине и Отце нашем Святейшем Патриархе Пимене и о Господине нашем Преосвященнейшем..." - послушные губы предстоявших складывались в имя. Вдохнув, я шевельнула не в лад. Нежно вступивший хор разлился в Господи, помилуй. Растерянно, не веря чужим губам, я расслышала: на сугубой ектении возносили Антония.
"Успели назначить". Украдкой я оглянулась. Служба шла чередом, как ни в чем не бывало. В теплом пространстве, исполненном красотой, живые люди вставали под иконы, оставляя на обочине мертвых. Кафедра, лишенная владыки, не могла пустовать. Паства, достойная окормления, приняла того, кого назначили. Ступая на цыпочках, я приблизилась к свечной стойке. "... не-ет, на Прощеное владыка Антоний - у нас..." - глаза свечницы сияли из-под платка. Елейное старушечье лицо лучилось беспамятной радостью. "Скажите, владыка, Антоний... его давно... назначили?" - наклонившись, я спросила шепотом. "А тебе-то что?" - глаза сверкнули враждебно. "Меня не было... - Помедлив, я добавила: Уезжала". - "Давно", - она буркнула и протянула руку. Пошарив в кармане, я вынула рубль. "Одну?" - свечница спрашивала сурово. "Скажите, а прежнего владыку... его поминают?" - под суровым взглядом я побоялась назвать. Под сугубую ектению, самочинно вознося имя Никодима, я пятилась, исчезая в притворе. "Да никто из оглашенних, елицы вернии, паки и паки миром Господу помолимся..." Оглашенная, я вышла сама, не дожидаясь изгнания.
На следующий день мне позвонили. На этот раз муж подгадал точно. "Да, да, здесь, пожалуйста", - радуясь его удаче, секретарша протянула трубку. Он заговорил тихо, едва слышно. "Владыка Николай хочет говорить с тобой", - голос звучал напряженно, словно там, на обратном конце провода муж был не один. "По телефону?" - я спросила равнодушно. "Нет, конечно, нет. Он хочет, чтобы ты пришла". Теперь, когда телефонный разговор отменялся, я спросила: "Зачем?" - и прислушалась. Кто-то, стоявший рядом, должен был сунуться с подсказкой: я надеялась расслышать. "Так принято, когда кто-то из сотрудников, из наших..." - муж замолчал. Подсказки не последовало. Кафедра наполнялась преподавателями. Прикрывая рукой трубку, я старалась потише. "Я поняла. Хорошо". Даже сейчас мне хотелось увидеть Николая. "Тогда я запишу, я сам запишу тебя на прием, это обычно вечером, после шести". - "Можешь на любой день. Позвони накануне и сообщи время. Просто назови время и число. Мне передадут". Девочка-секретарша кивала радостно. "Ты, вообще, как?" - его голос дрогнул. "Нормально". - "Я хотел попросить тебя, когда будешь говорить с владыкой..." - "Не бойся, - я отвечала холодно, - я не скажу".
