"Тот, первый, прошлый раз, ты что, с ними договорился?" Короткое, иссякающее пламя билось за открытой чугунной створкой. В воздухе, дрожащем перед нею, вставало каменное здание, затмевающее памятники, из которого выходят совершеннолетними. Лицо, исполосованное пеплом, оставалось серым и непреклонным. Он стоял, повернувшись спиной к зеркальному шкафу, и радужные грани, отражавшие пламя, вспыхивали и гасли над плечом. Забранный в раму, он вытягивался в пустом, взорванном пространстве и смотрел на меня так, будто я, одетая в нагольный тулуп, протягивала листок, сложенный вчетверо. Печать молчания, замыкавшая его губы, относилась к другому миру, в который я, замершая на амвоне, не смела проникнуть.
Я стояла на краю и больше не боялась его ненависти. По сравнению с их ненавистью она была детской и слабой - отраженной. Тихо и спокойно я рассказывала Мите о ночном госте, чьи посулы, найдя в себе силы, отвергла. Я говорила о чмокающем говоре, холоде, царапающем бронхи, страшном и желанном выборе - слепоты. Чем дальше, тем больше слова мои вязли и тянулись, как медь в плавильной печи. То, что казалось незыблемым, как закаленный металл, оплывало, лишенное прочности: не держало форму. Все, что я могла словами, было бессильным. Вышедший из родового дома, слышал единственно их слова. "У тебя серое лицо", - я сказала и коснулась своей щеки. Для того чтобы он услышал, я тоже должна была умереть.
"Завтра я подаю заявление, - мимо глухих ушей он пропустил мой рассказ, в отделе кадров подпишут не вдруг, существует ритуал, так сказать, набор ритуальных услуг, которые они любезно предлагают. Отъезжающий - род трупа, прав не имеет, решают за него, только здесь - не родственники, а сослуживцы: именуется бесхозным телом. Таким, как я, все услуги - бесплатно", - мне показалось, он улыбнулся. "После этого труп отправляется в ОВИР, договариваться об условиях: все, как в Греции - на этом этапе стоит и денежек, и усилий. Интересно, как будет выглядеть мой Харон? Небось, дебелая баба со вшивым домиком, супруга кого-нибудь из этих. Семейный подряд, ты не находишь?" - сложив руки, Митя сидел напротив. Высокомерие умершего играло в его бровях. "Отъезд - не смерть. Такие, как ты, умирают здесь. Туда они уезжают мертвыми", - я думала о том, что двойной подарочный гроб - дубовый и цинковый, плывущий оттуда, на своем пути встречает обратный поток - бесхозных.
"А, впрочем, искать аналогий - скверная привычка, - снова он не слышал меня. - Надеюсь там от нее избавиться. По крайней мере, для тебя я не хочу подбирать сравнений. Пусть остается, как есть". - "Что - как есть?" - "Точнее, как было, - он поднялся, не глядя, - было и больше не будет. Вчерашнего разговора я тебе не прощу. Как ты сказала, Чистый Понедельник? Я не очень тверд в ваших церковных делах, но все прощения, кажется, накануне. Так что, будем считать, простились", - смиряя брови, он двинулся к затухающей печи. Я следила. Из-под письменного стола, на котором прежде лежала повестка, торчал прямой угол: книги, подобранные по формату, были сложены одна к одной. "Ты мертвый, - я сказала, как врач, применяющий последнее средство. - Если сейчас ты сам не найдешь в себе силы воскреснуть, там ты сгниешь и никогда ничего не напишешь. Мертвый не слышит Слова - не может родить".
Нагнувшись, Митя подхватил верхнюю книгу и покачал на весу. Жесткий коленкоровый переплет, изрезанный серебряным тиснением, ходил перед моими глазами. Покачивая, Митя смотрел внимательно. Взгляд, остановившийся на мне, прищурился и собрался. Книжный обрез, повернутый боком, был захватанным и неровным. Всеми листами, словно взрезанными ножом, он выворачивался в мою сторону. Не моргая, я смотрела, как, перехватив в левую, Митя распахивает чугунную створку и заносит руку. Медленно, еще не поверив, я поднималась на ноги. Осторожно и бережно, как кладут в колыбель, он вложил в горящее жерло и распрямил спину. Боль, ударившая внизу живота, словно вонзили железное, затмила мои глаза. На коленях я поползла вперед к распахнутой печи: "Не на... не надо..." - корчась от невыносимой боли, я кричала и тянулась - вырвать. Нечеловеческая ярость, как будто ударило молнией, разрубила его лицо наискосок, и страшный, кривой шрам пересек красные и серые. "Ага-а!" выхватив из пламени, он тыкал мне в лицо. Губы срывались со слов, бились о жесткое. Тошнотворный запах занявшейся бумаги перехватывал ноздри. С ужасом и отвращением я закрывалась от пустых глаз, обведенных обожженным контуром. "Вот - тебе! Вот он - твой бог! На!" - размахнувшись от плеча, он швырнул в пустую стену. Удар ужасной силы, от которого искрами брызнул затылок, шатнул меня назад. Закрываясь руками, я упала навзничь - в самый вой, рвущийся из тьмы. Из чрева, взрезанного железом, он бил безудержными толчками, как черной кровью.
Книга, вывернутая страницами, лежала у самой стены. Под щекой, прижатой к жесткому ворсу, вились грязные узоры. Митина кисть, упертая в ковер, дрожала кончиками пальцев. Он сидел надо мной и шевелил у самых глаз: я видела сведенные сухожилия. Вздутые вены, наполненные кровью, переплелись узловато. Поведя рукой, я коснулась живота. Остаток боли уходил в глубину. Вывернувшись и подсунув ладонь, я поднялась с трудом. Пустыми, обожженными глазами Митя смотрел пристально, мимо меня.
Лица идущих мимо были пепельными. Осторожно и внимательно я переступала через корни. Они врастали в асфальтовые шрамы, изрезавшие улицу. Над одним, разрубившим тротуар наискось, я встала, не решаясь перешагнуть. Нога дрожала над трещиной. Из глубины доносился гул. Присев на корточки, я расковыряла пальцем. Гул пробивался изнутри тяжелыми накатами. "Тебе чего, плохо?" Я услышала и отдернула пальцы. Женщина стояла надо мной, растопырив ноги. Они были толстыми и отечными. Из ветхой туфли, присыпанной серым пеплом, вилась узловатая вена, проступала насквозь спутанными узлами. Если взять за конец, вытянется веревка, прочная и узловатая. Глядя неотрывно, я думала: как в анатомическом театре... Женщина взвизгнула и дернула икрой. Заслонившись руками, я ждала. "Хулиганка! Чего руки тянешь, дрянь!" Туфля, присыпанная пеплом, поднялась над трещиной. Толстые ноги, перевитые веревками, двинулись тяжело. Женщина шла, не разбирая дороги, не боясь придавливать корни. Стоя у ограды, я глядела внимательно. Женщина скрылась в парадной. Больше не оглядываясь, я взялась за калитку.
Тяжелые бетонные глыбы, похожие на вывернутые из земли камни, лежали здесь и там. Мешки, сваленные к крыльцу, успели убрать. Сероватые лужи, стянутые цементной пленкой, отражали солнце. Отброшенное, оно дрожало пестрыми бликами, било в глаза. Сощуриваясь от света, я шла в крапивный угол, населенный вылепленными человечками. Солнцу, ходившему по кругу, хватило времени обжечь. Крапивные метелки, вставшие в рост, кланялись навстречу. Расступаясь, они открывали вытоптанное. Обжегшись, я отдернула руку и вошла осторожно. За первым, высоким и нетронутым рядом открывался другой - пониже. Через крапивные головы я заглянула, как за ограду. На вытоптанном пространстве, отданном вылепленным фигуркам, лежали бесформенные комки. Опустившись на корточки, я разглядывала внимательно. Вышедшие из моих пальцев расползлись по земле грязью. Солнце, ходившее над тучами, сделало выбор - примкнуло к врагам. Маленькие человечки, слепленные из праха, возвратились в прах. Быстрый ангел, летающий над полями, смеялся и брызгал дождевыми каплями. Серое и текучее, размазанное по тротуару, лежало, прикинувшись глиной. Тихонько плача, я ползла вдоль обочины и собирала в пустую горсть. Крапивные будылья цеплялись за руки, обжигали кожу. Полегшие метелки, жесткие, как гробовые кисти, норовили - в глаза. Прикрываясь вывернутым локтем, я оползала размытое пространство. Бабушкин голос шуршал над ухом: так и брызнули, на этот раз - твои. Больше всего на свете мне хотелось ослепнуть. Решительно, словно боялась передумать, я ухватила крапивный стебель и рванула на себя. Он упирался всеми жгучими волокнами. Не чувствуя боли, я вцепилась зубами. Как зерно жернова, они перетирали жесткие волокна. Рука, измазанная прахом, подняла крапивную кисть. Вытаращив глаза, чтобы не промахнуться, я занесла руку и хлестнула. Удар за ударом я стегала по глазам, по щекам, по губам. Стебель метелки хрустнул в горсти, и, застонав, я отбросила в заросли. Кончиками пальцев, будто и вправду ослепла, я ощупывала лицо. Безобразные волдыри, налитые дождевой водой, пучились болотными пузырями. Необоримый зуд, перебивающий жгучую боль, занимался под кожей торфяным тлением. Он шел из глубины, пробивался накатами, словно кто-то, выпустивший когти, терзал мое лицо изнутри. Запустив пальцы в глинистую жижу, брызнувшую моим мозгом, я разминала пальцами - перебить боль. Подцепив полную горсть, я прижимала к лицу, словно лепила маску. Жар, пышущий изнутри, схватывал мгновенно. Повторяя вспухшие контуры, глина унимала огонь. Я думала, так и должно. Вся глина мира, размытая небесами, ложилась густым, сметанным покровом окончательно торжествующей смерти. Смерть схватывалась иссыхающей маской, слепленной из необожженного. Я шептала, не попадая в слова, благодарила за безмозглую милость. Еще немного, и все кончится... я сойду с ума.
