После мира Шуазель мудро остался верен своим прежним идеям. Восстановление флота продолжалось, сопровождаясь и усиливаясь возбуждением среди офицеров профессионального честолюбия и желания отличиться, о чем было уже упомянуто выше и что, при современном состоянии флота Соединенных Штатов, может быть рекомендовано ему как образец. Постройка военных кораблей продолжалась весьма деятельно и в широких размерах. В конце войны, благодаря движению, начавшемуся в 1761 году, уже было в наличии сорок линейных кораблей в хорошем состоянии. В 1770 году, когда Шуазель вышел в отставку, королевский флот насчитывал шестьдесят четыре линейных корабля и пятьдесят фрегатов в плавании. Адмиралтейства и магазины были наполнены и организован был склад корабельного леса. В то же самое время министр пытался улучшить личный состав офицеров, сдерживая заносчивость тех из них, которые были знатного происхождения; эта заносчивость неприятно проявлялась по отношению как к старшим, так и к товарищам не дворянского происхождения, коих способности делали желательной их службу во флоте. Такой кастовый дух имел последствием ненормальное панибратство между офицерами весьма различных чинов, которое вредно отражалось на дисциплине. Будучи все членами привилегированного слоя общества, они сознавали равенство между собою в этом отношении более ясно, чем неравенство между положениями старшего и младшего. Комичный рассказ Марриэтта о мичмане, который возражал своему капитану, что известный факт был сообщен ему по секрету, кажется, осуществлялся на французских шканцах того времени. "Секрет! — вскричал капитан. Кто когда-либо слышал о секрете между командиром корабля и мичманом!" "Нет, сэр, — возразил младший, — не между командиром и мичманом, а между двумя джентльменами". Споры, доказательства, намеки между двумя "джентльменами", забывшими о разности своих чинов, могли разражаться и в критические моменты, и духу общего равенства, который дикие демократические воззрения распространили во флоте Республики, странно предшествовал этот кастовый дух равенства, царивший между членами в высшей степени надменной аристократии. "Я видел но его лицу, — говорит один из героев Марриэтта, — что первый лейтенант не соглашался с капитаном, но он был слишком хорошим офицером для того, чтобы сказать это в такой момент". Строки эти свидетельствуют об одном из коренных достоинств английской организации морской службы — о дисциплине, недостаток которой во Франции сознается ее отечественными писателями:
"При Людовике XVI интимные отношения и товарищество между начальником и подчиненными привели последних к привычке рассуждать при отдаче им приказаний… Ослабление дисциплины и дух независимости были следствием еще другой причины: они могут быть частью приписаны условиям жизни офицеров на корабле. Адмирал, командир, офицеры, мичмана столовались вместе, все было общее. Они говорили друг другу ты, как однокашники. При управлении кораблем младший подавал свое мнение, защищал его, и начальник, рассерженный, часто предпочитал уступить скорее, чем поссориться. Факты этого рода подтверждаются свидетельствами, достоверность которых выше подозрений"[106].
Недисциплинарность такого рода, перед которою отступили более слабые люди, разбивалась о решительный и горячий нрав Сюффреня, но дух недовольства против него вырос почти до степени мятежа, заставив его, после четвертого сражения, в депешах морскому министру сказать: "Я сердечно огорчен беспрестанными нарушениями долга в нашем флоте. Ужасно подумать, что я мог бы четыре раза уничтожить английский флот, а он все еще существует". Реформы Шуазеля разбивались об эту скалу, которую разрушило, наконец, только восстание против нее всего народа, но все-таки в личном составе флота он достиг значительного улучшения. В 1767 году он реорганизовал морскую артиллерию, образовав корпус из десяти тысяч артиллеристов, систематически обучавшихся практике своего дела, раз в неделю, в течение десяти лет, протекших до следующей войны с Англией.
Не теряя из виду ни одной из сторон своих планов, Шуазель, заботясь о морской и сухопутной силе Франции, обращал особенное внимание на союз с Испанией и разумно ободрял усилия этой страны на пути прогресса, под управлением Карла III, лучшего из ее королей династии Бурбонов. Австрийский союз все еще существовал; но надежды Шуазеля главным образом опирались на Испанию. Благодаря своей мудрости и полному пониманию дела, он сразу увидел в Англии центр неприязни к Франции, и справедливость его соображений оправдалась и еще более выяснилась всем ходом Семилетней войны. Испания была самым верным и, при хорошей администрации, самым сильным союзником Франции. Взаимная географическая близость этих двух стран и относительное расположение их портов делали морское положение их особенно сильным, и союз, который подсказывался здравой политикой, фамильными связями и совершенно основательной боязнью английской морской силы, еще более обеспечивался для Франции недавними, еще болевшими тогда, обидами со стороны англичан, которые должны были продолжать растравлять Испанию. Гибралтар, Менорка и Флорида все еще были в руках Англии, ни один испанец не считал тогда возможным успокоиться, пока этот позор не был смыт.
Легко поверить, как это утверждается французскими историками, что Англия смотрела с беспокойством на рост французского флота и была бы рада остановить его заблаговременно; но еще сомнительно, чтобы она желала войны для этой цели. В течение годов, последовавших за Парижским миром, ряд недолговечных министерств, обратившихся главным образом к вопросам внутренней политики или к несерьезным партийным интересам, был причиною того, что иностранная политика Англии представляла резкий контраст с энергичным, властолюбивым, но прямолинейным образом действий Питта. Внутренние смуты и неурядицы, которые обыкновенно присущи времени, следующему за большими войнами, и более всего споры с североамериканскими колониями, начавшиеся еще в 1765 году хорошо известным законом о гербовом сборе (Stamp Act), соединились с другими причинами, чтобы связать руки Англии. Дважды, по крайней мере, в годы министерства Шуазеля представлялись случаи, которые решительное, находчивое и не слишком разборчивое министерство Англии могло бы легко обратить в поводы войны, тем более, что эти случаи касались морской силы, бывшей для Англии, более чем для всех других держав, предметом основательных и ревнивых забот. В 1764 году генуэзцы, утомленные безуспешными попытками управлять Корсикой, опять просили Францию возобновить оккупацию портов, которые раз были уже заняты ее гарнизонами в 1756 году. Корсиканцы также отправили посланника во Францию с тем, чтобы ходатайствовать о признании их независимости ценою дани, равной той, какую они платили прежде Генуе. Последняя, чувствуя, что ей не под силу опять подчинить Корсику, наконец решилась, практически, отказаться от нее. Дело приняло вид формального дозволения королю Франции пользоваться всеми правами верховной власти над всеми городами и гаванями Корсики, как бы в обеспечение долгов, какими обязалась ему Республика. Эта уступка, скрытая под видом гарантии, чтобы замаскировать усиление Франции в глазах Австрии и Англии, напоминает условную и тонко замаскированную передачу острова Кипра Англии девять лет назад — передачу, которой вероятно суждено быть такой же окончательной и многозначительной, как передача Корсики Франции. Англия тогда взволновалась и заговорила сердито; но хотя Бэрк (Burke) заявил: "Корсика как провинция Франции страшна мне", — только один член палаты общин, ветеран адмирал сэр Чарльс Саундерс (Charles Saunders), решился заметить на это, что "было бы лучше вступить в войну с Францией, чем согласиться отдать ей во владение Корсику"[107]. Если принять во внимание хорошо тогда сознававшиеся интересы Англии в Средиземном море, то сделается очевидным, что переход острова, — так выгодно расположенного для влияния на берегах Италии и для стеснения деятельности морской станции на Менорке, — в руки сильного владельца не мог бы быть допущен Англией, если бы она чувствовала себя готовой к войне и желала бы ее.
Далее, в 1770 году, возник спор между Англией и Испанией из-за владений на Фолклендских островах. Не вдаваясь здесь в сущность притязаний той и другой державы на эту группу скудных в то время островов, не богатых ни военными, ни естественными выгодами, заметим только, что обе, и Англия, и Испания, имели там поселения, на которых развевались их национальные флаги, и на английской станции начальником был капитан флота. Перед этим поселением, называвшимся Порт-Эгмонт (Port Egmont), внезапно появилась в июне 1770 года испанская экспедиция, снаряженная в Буэнос-Айресе, из пяти фрегатов с шестнадцатью сотнями солдат. Такой силе горсть англичан не могла оказать серьезного сопротивления, так что, обменявшись с противником несколькими выстрелами, ради поддержания чести флага, порт сдался на капитуляцию.
