«Я погиб, – сказал себе господин Чанта. – Пойду домой. Лягу. Помру. Больше незачем жить. Чистейшая глупость тянуть дольше, хотя бы несколько дней.»
Он распрощался со всеми знакомыми. Пусть не опасаются за него, он не станет себя убивать. Он умрет естественной смертью, от горя, как иные люди умирают от болезней.
Ведь умирают же люди от случайного сквозняка, от проглоченного несвежего куска или от заразного дыхания, так разве хватит у человека сил пережить такую потерю, такую боль?
Двухсот тысяч форинтов как не бывало!
Аккуратно разложенных по запечатанным бочонкам двухсот тысяч форинтов полновесными талерами.
Не этих обманных, нарисованных на бумаге форинтов: сегодня – красные, завтра – зеленые! А настоящих, звонких монет серебряной чеканки. Тех, что и через тысячу лет не утратят своей ценности!
И вот их нет!
Сердобольные люди отвели господина Чанту домой. Сам бы он ни за что не добрался. Так бы и ходил вдоль всей улицы из конца в конец и стучался бы в каждые ворота: укажите, люди добрые, где мой дом?
Не иначе, подумали бы люди, пировал где-то Чанта, да и хватил лишку.
Придя домой, Чанта велел отвести его в подвал под ручьем, чтобы еще раз убедиться воочию, что и на самом деле нет там больше бочонков, наполненных серебром.
Нет! Ни единого! Все до последнего выманил хитрый столичный мошенник.
О, зачем только он сломал себе шею? Почему не дала ему природа столько шей, сколько бочонков выкатили отсюда по его прихоти!
А как славно лежали они здесь рядышком! Какой был порядок! Здесь двадцатки. Там форинты. В одном бочонке имперские талеры. В другом – талеры с короной!
Какие замечательные деньги – серебряные кругляшки! Самые вечные! Меняются короли, происходят революции, а денежки остаются. Издает ли законы австрийский правитель или венгерский – это им не указ!
И эти чудесные деньги, настоящие деньги он дал выманить у себя из подвала! Из того самого надежного подвала, куда не проникнуть было грабителям, потому что одно нажатие пружины – и все затопила бы вода!
– Пустите воду в подвал! – вне себя хрипел ростовщик. – Пусть затопит подвал! Пусть захлебнется каждый, кто сюда сунется.
Но поздно!
Раньше надо было пустить воду!
Когда еще все бочонки хранились в подвале, чтобы не мог к ним притронуться даже сам хозяин. Тогда они и по сей день лежали бы там! Двадцатки с благородной прозеленью, до белизны отмытые талеры. А теперь одни только лягушки квакают в воде: «Квак-квак, слепой дурак!»
Господин Чанта позволил раздеть себя и лег в постель.
Он попросил послать за священником, чтобы исповедаться и причаститься.
Затем позвал чиновников из магистрата и составил завещание.
Чанта распорядился своими мирскими делами.
У него еще оставалось немало имущества. Но чего оно стоило, если упущено главное, пропала самая ценная добыча, сгинуло серебро?
Все дома, всю сторону улицы он завещал пустующей церкви, куда теперь уж никто никогда не заглянет, где на паперти между плит пробьется трава и зеленой порослью затянутся стены, где мальчишки-школьники по четвергам после уроков станут гонять на дворе мяч.
И пусть будет у церкви свой поп, свой звонарь и сторож.
Поп пусть служит обедню, звонарь трезвонит в колокола, а сторож пусть каждый день открывает двери, как было в ту пору, когда еще десятки и сотни верующих переступали церковный порог, мужчины в камзолах с серебряными пуговицами и женщины в шелковых платьях со шлейфами, – те мужчины и женщины, что не оставили на земле потомства.
Пусть церковь послужит напоминанием, что все они «были»!
А соседний дом пусть вернут той вдове, единственной дочери последнего грека в городе, у которой он и откупил когда-то этот дом с торгов.
И поскольку у них с этой женщиной еще с давних пор шел спор, – чему бог судья, – о какой-то бумаге, которая сегодня ценится дорого, а завтра не стоит ни гроша, – так вот, он, Чанта, оставляет в наследство ей вместе с сыном эту пропасть проклятущих бумажек, которые называются «бондаварские акции», – они-то и убили его! Пусть эта женщина с сыном ими владеют. Если бумаги падут, то и пусть себе пропадают, а если поднимутся, то пусть хоть они разбогатеют на этом.
Распорядившись, как следовало, своим имуществом, он поставил на завещании печать, скрепил его собственноручной подписью, раздал знакомым и слугам последние серебряные и золотые монеты и наказал звонарю немедля звонить в колокола и через каждые два часа трижды отзванивать заупокойную, а если спросят, по ком звонят, сказать, что, мол, преставился старый Чанта.
С тем он и отослал всех от себя.
И на другой день к утру был мертв.
Признаков насилия на теле не обнаружили.
Просто его убило горе. Подобно тому, как может умереть преклонных лет человек, когда умирает его жена, с которой он вместе состарился, или как умирает человек сильной воли, если решает, что жить больше не стоит, – и с этим решением уходит из жизни!
Когда земля горит под ногами
Проклятие Петера Сафрана начало сбываться: «Не расти траве на этом поле!»
Трава-то хоть и зеленеет на поле, да под ней, в недрах земли, творится нечто неописуемое.
Акционерное правление изобрело такую защиту против пожара в шахте: велело замуровать все подступы к ней, входы и выходы из колодцев и штолен; если перекрыть доступ воздуха снаружи, то подземный пожар постепенно утихнет сам собой.
Но тут пришла другая беда: иссякли запасы угля, и нечем стало поддерживать огонь в домнах.
Пробовали топить дровами, благо лесов в округе хватало, но доменщики не умели обращаться с дровами и перепортили массу чугуна.
Вместо железнодорожных рельсов вокруг литейной валялись выброшенные «козлы».
Ведь на завод вербовали из-за границы сплошь неумелых, неопытных или никчемных рабочих да пьяниц, лишь бы пустить пыль в глаза всему свету и пайщикам да сделать вид, будто по мановению волшебной палочки появилось работающее на полную мощь предприятие.
Мановение волшебной палочки действительно было, но крепкий удар молотом пришелся бы здесь куда более кстати.
Нечего было и мечтать о том, чтобы в срок поставить рельсы железнодорожной компании. Гарантия поколеблена! А между тем строителям железной дороги грозили большие неприятности, если они не сдадут дорогу к условленному сроку.
Вот так, связанные одна с другой, акционерная шахта и железнодорожная компания устремились вниз по крутой лестнице, попеременно опережая друг друга, но неизменно скатываясь все ниже и ниже.
В конце концов одно правление прижало к стенке другое, вынудив признать, что необходимо закупить уголь, где только можно и по какой угодно цене. Рядом в долине Бонда шахта Ивана Беренда, у него должен быть уголь, ведь он уже год как не продает его, значит, можно купить у Беренда.
Господин Ронэ отважился написать Ивану и попросить у него угля! Хороши хозяева – покупать уголь у кузнеца!
Однако над всеми его письмами к Ивану тяготел какой-то рок: они возвращались нераспечатанными.
Когда же господина Ронэ прижали еще сильнее, он решил лично съездить к Ивану и поклянчить у него уголь.
Однако этот визит оказался весьма кратковременным. Не прошло и двух минут, как из дома Ивана вылетел сначала господин Ронэ, затем – его шляпа, а вслед им донесся возмущенный возглас Ивана: «С доносчиками не разговариваю!»
Имело ли место при этой встрече какое-либо оскорбление действием со стороны Ивана, нам неизвестно; несомненно одно, что господин Ронэ не возбудил против Ивана судебного процесса и не послал к нему своих адвокатов, а вместо того написал дирекции длинный отчет, где утверждал, что Беренд – низкий корыстолюбец. Он намерен воспользоваться катастрофой на акционерной шахте и ни в какую не хочет продать уголь, а вместо того упорно изготовляет железнодорожные рельсы в расчете на то, что компания рано или поздно будет вынуждена купить их у него по любой цене. Это-де Иван заявил ему сам.
Непостижимо, как за те две минуты, в которые входили и приветствия и прощание, – последнее, правда, было очень кратким, – господину Ронэ удалось получить столь обстоятельную информацию.
Но своим письмом господин Ронэ добился как раз обратного: правление железной дороги обратилось непосредственно к Ивану и сдало ему подряд на изготовление рельсов по весьма высокой цене. И если бы Иван потребовал в полтора раза больше, они все равно заплатили бы ему.
У всех сейчас земля горела под ногами.
В результате рабочим, не покинувшим Ивана, была обеспечена крупная доля прибыли.
Отступники тоже просились обратно: на акционерной шахте работы прекратились.
Но на старой шахте не брали всех без разбору.
Комиссия «верных» решала голосованием, можно ли принять обратно сбежавшего или лучше взять на участок нового человека.
«Нет» обрекало на изгнание, и Иван не имел права помилования. А принятый должен был сначала поработать на шахте за обычную плату, и лишь через год уже не комиссия, а общее собрание решало, зачислять ли нового рабочего в состав постоянных жителей поселка и заслужил ли он право на будущий год получить свою долю прибыли.
