Глава 13. Зарево разногласий
Дорог мне друг, но полезен и враг: наблюдения друга
Силу оценят мою; враг мне укажет мой долг.
Михаил Михайлов
1. Сражение за хлеб
Когда это началось? Раскол недавних соратников — еще по подпольной карусели, а в недавние дни — по борьбе с левой оппозицией, с троцкистами?..
В своем отчетном докладе на XV съезде в декабре 1927 года Сталин констатировал: «Темп развития нашего сельского хозяйства нельзя признать достаточно удовлетворительным».
Генеральный секретарь объяснял это обстоятельство «как чрезмерной отсталостью нашей сельскохозяйственной техники и слишком низким уровнем культурного состояния деревни, так и, особенно, тем, что наше распыленное сельскохозяйственное производство не имеет тех преимуществ, которыми обладает наша крупная объединенная национализированная промышленность». Эти слова через год сильно аукнутся и партийной верхушке, и всей стране. Но тогда Рыков воспринимал их как обычную, во многом заслуженную, отчасти популистскую критику со стороны партийного руководства. Кого удивишь критикой? Для того и существует ЦК, чтобы иной раз публично «покрикивать» на Совнарком. В целом для Рыкова XV съезд был периодом «медового месяца» со сталинским секретариатом.
Тогда Алексей Иванович — по большому счету, в последний раз — был чрезвычайно полезен и партийному вождю, и его сторонникам. Одну из своих съездовских речей Рыков тогда произнес после Каменева, которого делегаты перебивали презрительным шиканьем. Председателя Совнаркома встретили бурными овациями и возгласами «Ура товарищу Рыкову!». И его как будто захватила энергия борьбы, которая, как электрический разряд, витала на этом съезде.
![]()
Плакат 1930 года
Делегаты снова провозглашали здравицы в честь председателя двух Совнаркомов, преемника Ленина, который так решительно выступил против оппозиции. Мало кто тогда подумал, что, по существу, Рыков, как и другие ораторы XV съезда, бил лежачих, уже поверженных противников. Такими выступлениями (а их было несколько) Рыков невольно принял участие в череде процессов, которые физически уничтожат оппозицию и почти всю «старую гвардию» руководителей партии и правительства, включая самого Алексея Ивановича. И это драма, не обращать внимания на которую не получится.
1928 год, в соответствии с решениями съезда, к которым прямое отношение имел и Рыков, должен был стать стартом советской плановой экономики. Формально 1 октября 1928 года началась первая пятилетка, которая должна была превратить страну из аграрной в индустриальную — с колоссальным перенапряжением сил, с участием иностранных специалистов, с нажимом на крестьянские хозяйства. Мир узнал о нюансах пятилетнего плана только в апреле 1929 года, когда о нем подробно заговорили на XVI партконференции. Но правила менялись с первых недель 1928 года — и этот болезненный процесс привел к расколу недавних победителей оппозиции…
Экономические итоги 1927 года можно было выразить в двух словах — кризис НЭПа. Не первый и, как казалось Рыкову, не последний. Крестьяне отказывались обменивать излишки хлеба на промтовары — потому что той «мануфактуры», которая отвечала их потребностям, не хватало. Получился заколдованный круг: слабая промышленность влияла на оскудение государственных продовольственных закромов. Дефицит хлебозаготовок составил около 100 миллионов пудов при общем плане госзаготовок в последние годы в 600–650 миллионов пудов зерновых и маслосемян. А ведь это — экспорт, золото, выполнение амбициозного плана по индустриализации. На экспорт шло 170–200 миллионов пудов[131]. Половины от этого богатства государство недосчиталось. 18 декабря сложившуюся обстановку обсуждали на расширенном заседании Совнаркома. Секретарь Саратовского губкома партии Иосиф Варейкис (человек неожиданных решений) выступил за повышение цен, то есть за рыночное решение проблемы. Но Рыков, зная настроения в ЦК (а может быть, и по другим резонам), категорически отверг эту идею. Недополученный хлеб решили не закупать, а изымать. Позже, десятилетие спустя, тот же Варейкис обвинял Рыкова в намеренном игнорировании самого рационального выхода из положения, то есть во вредительстве. Но это случилось уже в эпоху взаимных обвинений.
![]()
Сталин, Рыков, Эйхе, Радек и др. 1927 год [РГАКФД]
6 января 1928 года от имени Политбюро ВКП(б) секретариат ЦК направил парторганизациям на местах «чрезвычайные директивы» об изымании хлеба у крестьян. Специальные заградительные отряды должны были блокировать хлебозаготовительные районы и отбирать хлеб. Попытки реализовать его рыночным путем трактовались как спекуляция, уголовное преступление. Бедняки, как и в пору военного коммунизма, получили привилегию в виде 25 % конфискованного хлеба — и снова стали опорой власти в деревне. За это решение Политбюро проголосовало единогласно. Другое дело, что Рыков считал эту меру действительно чрезвычайной и единовременной, а Микоян, Каганович и некоторые другие выступали за более широкое использование конфискационной политики. Сам Сталин той же зимой отправился в командировку в Сибирь, где хлебозаготовки шли скверно. В итоге те самые 100 миллионов пудов собрать удалось, но и крестьянские мятежи насчитывались десятками — как в царские времена, когда их называли «аграрными беспорядками». Первым громким выступлением оппозиции стало совещание руководителей Московской парторганизации, которую возглавлял Николай Угланов, осудивший «перегибы», допущенные при хлебозаготовках. Угланов — по собственному свидетельству — донес эту точку зрения до Сталина, но не убедил его.
![]()
Рыков, Ворошилов, Сталин и другие в президиуме VIII съезда профсоюзов. 1928 год [РГАКФД]
25 апреля секретариат ЦК издал директиву об усилении кампании хлебозаготовок. Партия взяла курс на борьбу с кулаками. 16 мая было принято обращение ЦК «За социалистическое переустройство деревни», допускавшее раскулачивание — ликвидацию зажиточных крестьянских хозяйств, раздачу имущества беднякам и выселение кулаков. Деревня ответила вспышкой восстаний: 185 — в мае, более 220 — в июне. Их удалось подавить, но долго ли можно так управлять крестьянской, все еще крестьянской страной?
В марте стало ясно, что сторонники чрезвычайных мер намерены переложить ответственность за все неудачи и рыночной, и чрезвычайной политики в деревне на Рыкова. Определились и противники «завинчивания гаек» — умеренные, которых уже называли правыми. Рыков, Бухарин, Угланов. Колебался и Калинин.
В начале марта, на заседании Политбюро, Молотов резко критиковал очередной промфинплан — детище Совнаркома и Госплана. Рыков тогда, может быть, впервые ощутил, что его авторитет серьезно пошатнулся, — и понимал, что Молотов никогда бы не решился на такое выступление, не имея поддержки в партийном руководстве. В пылу дискуссии Рыков повторил ленинский финт — заявил, что готов уйти в отставку. Все члены Политбюро, включая Сталина, решительно воспротивились этому порыву предсовнаркома. А если бы тогда он все-таки ушел?
2. Кризис политического стиля
Рыков давно привык работать на свой лад — и к его манерам привыкли подчиненные. Он редко демонстрировал рвение. Чаще выглядел усталым, настроенным несколько скептически. В таком обращении можно было почувствовать ноты высокомерия. А можно было подумать, что он утомился от бремени решений и ответственности — и просто не поспевает за переменами. Рыков окружил себя помощниками и консультантами, держался с ними корректно, дружелюбно, но использовал их мозги и усидчивость в своих интересах — и это тоже некоторые считали «барством». Мол, без референтов, без «костылей» он не способен действовать. Он редко демонстрировал собранность, нервное возбуждение, еще реже взрывался. Работалось с ним спокойно и надежно, но и молодых да ранних поклонников такой стиль поведения не привлекал. Им он казался слишком скучным для революционера, для борца. У него не сверкали глаза, как у Троцкого. Рыкова трудно было представить красным командиром, он не горел энтузиазмом, предпочитал поспешать не торопясь. Нередко подолгу не заглядывал в служебный кабинет из-за недомоганий. Здоровье подводило, он, бывало, на неделю-другую задерживался в больницах, отлеживался и в собственной кремлевской квартире. Некоторые видели в этом проявление социалистического барства. Он и на фоне соратников по «правой оппозиции» выделялся вечной маской равнодушия на лице и грустной иронией. Очевидный контраст с бурным прожектером Бухариным и жестким руководителем «от сохи» Томским, который даже при первом знакомстве на многих наводил страх: иногда казалось, вот-вот он достанет из кармана револьвер. Это почувствовала даже вдова Бухарина — Анна Михайловна Ларина, знавшая Рыкова, будучи совсем юной. В своих воспоминаниях она оставила такую его характеристику: «Алексей Иванович был человеком практического склада ума, у него было больше трезвого благоразумия. Они очень любили друг друга — Рыков и Бухарин, хотя бывало, что Н. И. доставалось от старшего товарища, потому что никогда нельзя было с точностью предсказать, чего можно ждать от Н. И., ибо политический расчет в конечном итоге был ему чужд»[132]. Это сказано, думается, слишком мягко. Действительно, двух столь разных по характеру членов Политбюро непросто было подобрать. И объединял их главным образом крестьянский вопрос, неприятие коллективизации. Близким другом Бухарина Рыков не был, часто они контактировали только в 1928-м, когда вместе пытались бороться против «левого поворота», а после 1929 года они вообще опасались контактов, понимая, что любую встречу будут трактовать в лучшем случае как заседание фракции. Бухарин — открыто эмоциональный, подверженный частым депрессиям, бросающийся из крайности в крайность, в то же время — «теоретик» не только по партийному амплуа, но и по духу. Рыкова, как известно, даже когда он был профессиональным революционером, привлекала практическая деятельность. Доброжелательные отношения с Бухариным он поддерживал с ленинских времен, но ни особого доверия, ни старой душевной дружбы между ними не было. Их связали обстоятельства. А позже — следствие, умевшее преподносить общественному мнению гранитные формулировки.
