Старбак засмеялся и сделал шаг назад. Холм над ним изрыгал клубы дыма, словно вулкан, разрывались снаряды и трещали винтовки, а раненый хромал назад к перекрестку, где пленные ожидали тюрьмы, янки предвкушали победу, а мертвые ждали погребения.
Сержант теперь не обращал никакого внимания на Старбака, ему было явно безразлично. присоединится ли тот к другим пленным или нет, и Старбак снова присел на теплый камень около дома, закрыл глаза и задумался о том, что готовит ему будущее. Он полагал, что восстание южан полностью разгромлено, остались лишь мертвецы на горячих полях, и сожалел о преждевременном окончании войны.
Он увидел слона и хотел еще. Его привлекал не ужас, не воспоминания об оторванной ноге, кувыркающейся через дорогу, и не лицо солдата, исчезающее в пороховом дыму и запекшейся крови, душу Старбака волновала перестройка всего сущего.
Война, как понял в этот день Старбак, брала всё вокруг, взбалтывала, а потом позволяла кусочкам мозаики упасть в беспорядке. Война — это огромная игра вероятностей и гигантских ставок, отрицающая предопределенность и благоразумие.
Война могла бы спасти Старбака от судьбы, уготовленной ему респектабельной семьей, а мир был наполнен лишь долгом. Война освободила его от обязательств, а мир предлагал скуку, а Натаниэль Старбак был достаточно юн и самоуверен, чтобы больше всего на свете ненавидеть скуку.
Но теперь он был пленником, а битва грохотала где-то вдали. Вымотанного за день Старбака разморило на солнце, и он заснул.
Глава четырнадцатая
Остатки Легиона Фалконера брели на вершину холма, туда, где среди перелесков и полей позади Виргинской бригады Джексона восстанавливали силы выжившие солдаты Натана Эванса. Люди были совершенно измотаны. По настоянию Эванса они встали в подобие шеренги лицом к Булл-Ран, но теперь находились на фланге восстановленной обороны южан и достаточно далеко от основной дороги, так что новая атака федералистов их не коснулась. Солдаты сидели на траве без всякого выражения на лицах и страдали от жажды, гадая, можно ли найти воду или какую-нибудь еду.
Доктор Дэнсон извлек пулю из ноги Адама Фалконера, работая быстро и без хлороформа.
— Тебе повезло, Адам. Ни одна основная артерия не задета. Может, у тебя даже будет легкая хромота, которая так притягивает дам, но и только. — Через десять дней ты уже сможешь танцевать, — он намазал рану ляписом, перевязал ее и занялся полковником.
Чтобы вытащить пулю из мышц живота Вашингтона Фалконера, он работал столь же проворно. Потом зашил рану на руке и наложил шину на сломанную кость.
— Ты не столь удачлив, как твой сын, Вашингтон, — доктор так и не привык обращаться с соседом как со старшим по званию, — но месяца через полтора с тобой всё будет в порядке.
— Полтора месяца? — полковник Фалконер всё еще был в ярости, что его драгоценный Легион выл выкошен под командованием Таддеуса Бёрда и по просьбе Натаниэля Старбака. Он жаждал мести, не Бёрду, которого всегда считал дураком, а Старбаку, на которого полковник возложил всю ответственность за поражение Легиона.
Вместо того, чтобы одержать славную победу под началом Вашингтона Фалконера, полк был брошен в какую-то жалкую стычку на другом конце поля боя. Легион потерял весь обоз и по меньшей мере семьдесят человек. Никто не знал точных цифр, хотя полковник выяснил, что Старбак тоже числится среди пропавших.
Доктор Дэнсон слышал, что Старбака взяли в плен преследующие их янки, а может, случилось и что похуже.
— Парень из второй роты думает, что Старбака могли застрелить, — сказал он полковнику, перевязывая сломанную руку.
— Хорошо, — свирепо заявил полковник, что было простительно человеку, испытывающему боль в только что сломанной руке.
— Отец! — тем не менее запротестовал Адам.
— Если его не застрелили чертовы янки, то это сделаем мы. Он убил Ридли! Я это видел.
— Отец, хватит, — взмолился Адам.
— Бога ради, Адам, почему ты всегда встаешь на сторону Старбака против меня? Верность семье для тебя пустой звук? — полковник выкрикнул сыну эти обидные слова, а тот, огорошенный подобным обвинением, промолчал. Фалконер вздрогнул, когда Дэнсон попытался приладить шину на его предплечье.
— Я вот что тебе скажу, Адам, — продолжал Фалконер, — твой чертов приятель самый настоящий убийца. Боже, мне следовало понять всю его гнилую натуру, когда он рассказывал нам эту историю про воровство и шлюх, но я поверил ему ради тебя. Я хотел помочь ему ради тебя, а теперь Итан из-за этого мертв, и обещаю тебе, я собственноручно придушу Старбака, если у него хватит наглости сюда явиться.
— Только не этой рукой, уверяю, — сухо ввернул доктор Дэнсон.
— К черту руку, Билли! Я не могу оставить Легион на полтора месяца!
— Тебе нужен отдых, — спокойно произнес доктор, — нужно вылечиться. Если ты будешь перетруждаться, Вашингтон, то вызовешь гангрену. Три недели усиленных упражнений, и ты будешь мертв. Давай подыщем для твоей руки подвязку.
Грохот ружейных выстрелов известил, что виргинцы Джексона поприветствовали врага. Теперь сражение велось на плато около Генри-Хауса, плоскую вершину холма окружило пламя и громыхание.
Резервные орудия конфедератов прорвали огромные бреши в наступающих рядах федералистов, но пехота северян зашла артиллерии с фланга, вынудив ее отступить, а пушки янки готовились заняться орудиями мятежников на флангах.
Капитану Имбодену, адвокату, ставшему артиллеристом, казалось, что поле вокруг его пушек изрыто стадом голодных кабанов.
Снаряды северян глубоко входили в почву, прежде чем разорваться, но некоторые попадали в более твердые мишени. Передок батареи Имбодена взорвался от прямого попадания, и один из канониров заорал во все легкие, когда от попавшего в живот осколка все его внутренности вывалились наружу.
Другие канониры пали под меткой стрельбой северных снайперов. Имбоден сам обслуживал одну из пушек, заложив картечь поверх круглого ядра, а потом отступил назад, потянув за шнур, и смертоносный снаряд ринулся в гущу пехотного полка северян, продвигающегося в дыму и вони.
На сером фоне выделялись яркие прямоугольники знамен. Звездно-полосатый флаг вырвался вперед, а три полосы Конфедерации отступили, но потом остановились, когда Томас Джексон, хранивший в седельной сумке зачитанную библию, решил, что им следует остановиться.
Люди Джексона застыли в этом дыму, обнаружив, что столь ненавистные часы муштры во время битвы превратились в привычные и эффективные действия, и что каким-то образом, несмотря на град вражеской картечи и пуль, несмотря на ужас, вызванный доносящимися отовсюду криками раненых и всхлипами умирающих, ужас разорванной плоти и выпотрошенных друзей, их руки по-прежнему заталкивали пули и заряды, устанавливали на место капсюли, прицеливались и стреляли. Всё стреляли и стреляли.
Они были напуганы, но хорошо натренированы, а человек, который их муштровал, бросал на них сердитые взгляды, так что они стояли как каменная стена, построенная у вершины холма.
И атака северян разбилась об эту стену.
Виргинцы Джексона должны были быть сломлены. Должны были быть сметены, как волна смывает кучку песка, вот только они не знали, что сражение проиграно, и потому боролись, даже продвигались вперед, и северяне уже начали задумываться, как им удастся разбить этих ублюдков, и в сердцах янки угнездился страх, а южане сделали еще один шажок по сухой траве, подпаленной горящими пыжами. Федералисты оглядывались в поисках подкрепления.
И это подкрепление пришло, но южане тоже получили свежие силы, когда Борегар наконец-то понял, что весь его план сражения был ошибочным.
Он был столь же неверным, как и любой другой план, но сейчас генерал вносил в него изменения, выдергивая людей с нетронутого правого фланга и подгоняя их к плато у Генри-Хауса.
Ирвин Макдауэлл, раздраженный тем, что вынужден был отложить сладкий миг победы из-за этого упрямого сопротивления, приказал бросить еще больше людей на склон, под огонь пушек капитана Имбодена, в ту жуткую мясорубку, что творили Матфей, Марк, Лука и Иоанн своей картечью, под обстрел винтовок генерала Томаса Джексона.
И тогда началась самая страшная бойня.
Она началась, потому что сражение, состоящее из маневров — захода с флангов, атак и отступлений, превратилось в схватку без явного преимущества. На вершине холма не было деревьев, канавы или стены, лишь открытое пространство, на котором гуляла смерть, и смерть жадно его проглотила.
Солдаты заряжали и стреляли, падали и истекали кровью, и всё новые люди выходили к плато, чтобы пополнить жатву смерти. Две шеренги пехоты встали всего в сотне шагов, пытаясь выпустить друг другу кишки.
