— Есть на земле страны, — продолжал Кливленд, — где взгляд человека покоится на рощах пальм и деревьев какао, где нога свободно скользит — как шлюпка под парусами — по полям, покрытым коврами цветов, и саваннам, окаймленным душистыми зарослями, где никто никому не подвластен, но храбрый подчиняется храбрейшему и все преклоняются перед красотой.
Минна ненадолго задумалась, а потом ответила:
— Нет, Кливленд, моя суровая и угнетенная родина, какой бы унылой вы ее ни считали и какой бы угнетенной она в действительности ни была, таит для меня такое очарование, какого не даст мне ни одна страна в мире. Я тщетно стараюсь представить себе деревья и рощи, которых глаза мои никогда не видели, и воображение мое не в силах создать картины более величественной, чем эти волны, когда их вздымает буря, или более прекрасной, чем они же, спокойно и величаво, как сегодня, набегающие одна за другой на берег. Самый изумительный вид в чужой стране, ярчайшее солнце над самой роскошной природой ни на миг не заставят меня забыть этот высокий утес, окутанные туманом холмы и безбрежный бушующий океан. Хиалтландия — земля моих покойных предков и живого отца, и в Хиалтландии хочу я жить и умереть.
— Тогда и я, — ответил Кливленд, — хочу жить и умереть в Хиалтландии. Я не поеду в Керкуолл, не дам знать товарищам о своем существовании, ибо иначе мне трудно будет от них избавиться. Ваш отец любит меня, Минна; кто знает, быть может, мое долгое внимание и усердные заботы о нем смягчат его, и он согласится принять меня в лоно своей семьи. Разве кого-нибудь устрашит долгий путь, если он неизбежно должен привести к счастью?
— Не мечтайте о подобном исходе, — сказала Минна, — ибо он невозможен. Пока вы живете в доме моего отца, пользуетесь его гостеприимством и разделяете с ним трапезу, он будет для вас великодушным другом и сердечным хозяином. Но лишь только дело коснется его имени или семьи, как вместо добродушного юдаллера перед вами воспрянет потомок норвежских ярлов. Вы видели сами: лишь мгновенное подозрение коснулось Мордонта, и мой отец изгнал его из своего сердца, хотя прежде любил как сына. Никто не вправе породниться с нашим домом, если в жилах его не течет чистая норвежская кровь.
— А в моих, может быть, и течет, — сказал Кливленд, — во всяком случае, судя по тому, что мне об этом известно.
— Как! — воскликнула Минна. — У вас есть основания считать себя потомком норвежцев?
— Я уже говорил вам, — продолжал Кливленд, — что семья моя мне совершенно неизвестна. Ранние годы я провел на одинокой плантации небольшого острова Тортуга под надзором отца, который в те времена был совсем не тем человеком, каким пришлось ему стать впоследствии. На нас напали испанцы и совершенно нас разорили. Доведенный до крайней нищеты, отец, одержимый отчаянием и жаждой мщения, взял в руки оружие; став во главе небольшой кучки людей, оказавшихся в подобном же положении, он превратился в так называемого джентльмена удачи и стал преследовать суда, принадлежавшие Испании. Судьба была к нему попеременно то милостива, то жестока, пока наконец в одной из схваток, стремясь удержать своих товарищей от чрезмерной жестокости, он не пал от их же собственной руки — удел, нередко выпадающий на долю морских разбойников. Но каково происхождение моего отца и где он родился, прекрасная Минна, я не знаю и, по правде сказать, никогда не интересовался этим.
— Но ваш бедный отец был, во всяком случае, британцем? — спросила Минна.
— Несомненно, — ответил Кливленд. — Его имя, которое я сделал слишком страшным для того, чтобы его можно было громко произносить, было именем англичанина, а его знание английского языка и даже английской литературы, а также его старания в лучшие дни научить меня тому и другому явно указывали на его английское происхождение. Если та суровость, которую я проявляю по отношению к людям, не является подлинной сущностью моего характера и образа мыслей, то этим я обязан своему отцу, Минна. Ему одному обязан я той долей благородных дум и побуждений, которые делают меня достойным, хотя бы в самой малой степени, вашего внимания и одобрения. Порой мне кажется, что во мне — два совершенно различных человека, и я с трудом могу поверить, что тот, кто шагает сейчас по пустынному побережью рядом с прелестной Минной Тройл и имеет право говорить ей о страсти, взлелеянной в его сердце, был когда-то дерзким предводителем бесстрашной шайки, чье имя, как смерч, наводило ужас на всех окружающих.
— Вы никогда не получили бы дозволения, — ответила Минна, — говорить столь смело с дочерью Магнуса Тройла, если бы не были храбрым и неустрашимым вожаком, сумевшим с такими малыми средствами создать себе столь грозное имя. Мое сердце — сердце девы минувших лет, и завоевать его должно не сладкими словами, а доблестными деяниями.
— Увы! Ваше сердце! — воскликнул Кливленд. — Но что могу я сделать, что могут сделать человеческие силы, чтобы возбудить в нем то чувство, которого я жажду?
— Возвращайтесь к своим друзьям, следуйте своим путем и предоставьте остальное судьбе, — сказала Минна. — И если вы вернетесь во главе отважного флота, кто знает, что может тогда случиться?
— А что мне будет порукой, что, вернувшись — если суждено мне будет вернуться, — я не застану Минну Тройл невестой или супругой другого? Нет, Минна, я не покину на волю рока единственную достойную завоевания цель, которую я встретил во время своих бурных жизненных странствий.
— Слушайте, — сказала Минна, — я поклянусь вам, если у вас хватит мужества принять такое обязательство, клятвой Одина — самым священным из наших норвежских обрядов. Его порой еще совершают в наших краях. Я поклянусь, что никогда не подарю своей благосклонности другому до тех пор, пока вы сами не разрешите меня от моего обета. Удовольствуетесь ли вы этим? Ибо большего я не могу и не хочу вам дать.
— Ну что ж, — произнес Кливленд после минутного молчания, — мне волей-неволей приходится довольствоваться вашим словом, но помните, что вы сами бросаете меня в водоворот той жизни, которую британские законы объявили преступной, а буйные страсти избравших ее бесшабашных людей сделали бесславной.
— Но я, — ответила Минна, — выше подобных предрассудков и считаю, что раз вы сражаетесь против Англии, то вправе рассматривать ее законы просто как беспощадную расправу с побежденными со стороны объятого гордыней и облеченного властью противника. Храбрый человек не станет по этой причине сражаться менее храбро. Что же касается поведения ваших товарищей, то, поскольку вы сами не будете следовать их примеру, вас не посмеет коснуться и их дурная слава.
Пока Минна говорила, Кливленд смотрел на нее с изумлением и восхищением, внутренне при этом улыбаясь ее простодушию.
