– Знаешь, – сказала она вдруг, – мне кажется, да. Да. Да, безусловно.
– Да? – это спросил старец.
– Да, – повторила она, будто убеждая себя. – Только как-то странно… Будто костер погас, а угли еще мерцают. Шевелятся, как живые. И я не знаю – вспыхнут пламенем или совсем погаснут.
– Да… – откликнулся он. – Бедная. Бедная, бедная… не моя Лиза… Ну, я-то в город ненадолго. Пара дней – и назад. Там я с волками студентов оставил, надо отпускать. Так что вот.
Они повернулись к шпилю, и женщина поняла, что он совсем продрог в своей белоснежной сорочке и реденькой уже брезентовой курточке, добела вымоченной дождями и выжженной солнцем. От полевой одежды все еще веяло вольным ветром.
* * *
В мой мозг, в мой гордый мозг проникли думы,
Как воры ночью в темноту предместья.
Как коршуны, зловещи и угрюмы,
Они, столпившись, требовали мести…
Николай ГумилевОн ненасытно хотел еще моря. Переход через Атлантику и прощание с новой яхтой – очередным домом-ребенком, зачатым в мечте и воплощенным в дереве, металле, пластике и парусине, с этим чужим ребенком, рожденным и выношенным ради чужой прихоти, – далось Джиму трудно. Как всегда, расставаясь с судном, он чувствовал себя как суррогатная мать. И все же на этот раз было легче, чем обычно, – ведь теперь он мечтал о своем доме, и эти мечты уже не были призрачны. Пора пришла.
Самолет приземлился в аэропорту, и уже издалека, с виадуков, в синие глаза Джима плеснула океанская гладь – отблеск залива Сан-Франциско. Нет, по суше передвигаться дальше он отказался. Довольно было и перелета по воздуху – стихии чуждой и потому опасной. Арендовать одну из множества яхт, пришвартованных в заливе, для недолгого перехода не составило труда.
И вот он снова идет под парусами – мимо островов в заливе, сквозь его узкое горло – Золотые ворота, под знаменитым мостом – невесомым Голден Гейт-Бридж, повисшим на легких красных опорах.
Океан под килем – вот к чему он привык. И, волнуясь, как перед первым свиданием, – черт возьми, как давно это было, а вот сейчас вспомнилось! – он ведет судно на встречу со своей мечтой. Всего десяток морских миль – и он увидит ее… Его. Свой дом на берегу океана – и сама судьба у руля этой яхты, последней из всех, что, сменяя одна другую, из серого московского предместья донесли его, Джима, Димона Дегтя – шпану из Текстилей, к калифорнийскому побережью, в залив Дрейка.
По правому борту высятся сотни метров желто-карих скал, а у подножья обрывов простираются галечные пляжи, и на крупных камнях, нагретых солнцем, нежатся морские звери, обсыхая до золотого львиного блеска, чтобы после снова, резвясь и охотясь, проноситься в толще воды атласно-черными кометами.
Там, на высоте орлиного гнезда, и виднеются дома. Весь берег залива Дрейка нарезан на куски обширных частных владений, и одно из них предназначено ему, Джиму. Вместе с золотом и пурпуром океанских закатов, серыми каменными стенами, узорными воротами черночугунного литья, обвитыми цветущими лианами клематисов, вместе с самим Домом.
Ну и, конечно, вместе с владелицей Дома, Аликс – будущей женой.
Что ж, все имеет свою цену, а эта кажется минимальной. Аликс, молчаливая, сдержанная, привязалась к нему. Доверилась. Часами слушала его рассказы о быте и блатных буднях серых рабочих окраин. О его предках, его корешах и подвигах, о его ловкости и тоске. О мечте. О яхтах – белых океанских домах. Летучий Голландец, – так она его назвала. Но только в последнюю ночь в Париже он услышал от нее то, ради чего все и затевалось.
– Я хочу сделать тебе подарок, милый.
– Ты сама подарок. Щедрый подарок судьбы. Вообще подарков от женщин я не принимаю. Судьба тоже женщина, так что ради тебя приходится сделать исключение.
– Нет, я серьезно. Это не подарок. Если хочешь, назовем это моим приданым.
– О чем ты, любимая?
– О моем наследстве. Мать завещала мне дом – прекрасный дом на побережье. Ее собственный, то есть ее семьи. С тех пор, как она в «Тихой гавани», он пустует. Только приходит садовник. А сестра получает тогда целиком наш семейный дом – тот, в котором мы выросли, в Сан-Франциско.
– Тот, где она сейчас живет?
– Да. Она осталась, я уехала. Она выходила замуж, развелась, трое детей – обычный американский вариант. У бывшего мужа другая семья.
– Ну так прекрасно! При чем тут приданое и подарки? За кого ты меня принимаешь? Бедная моя девочка! Ты не должна платить за мою любовь. Ее не купишь… Ты достаточно хороша, чтобы тебя любили. Чтобы быть счастливой. Будем жить в твоем доме, вот и все. – Джим сделал аккуратную паузу. Он ждал.
– В нашей среде не принято заключать брак без контракта. Я понимаю, что у вас это еще не привилось, но все же позволь мне… Я хочу, чтобы этот дом был твой. Ты так похож на отца, а он любил его. Больше всего на свете он любил этот дом. Может, именно из-за него он женился на матери. Так что я… обязана этому дому своей жизнью, Джим.
– Милая! – Он прижал ее к себе и отметил про себя начало новой паузы. Молчание длилось.
– Обо мне ты можешь не волноваться, – сказала она наконец. У меня есть еще собственность, в Стэнфорде. Это к югу от Сан-Франциско. Хороший дом, сейчас сдается. Ты знаешь, я и живу в основном на эти деньги… Тоже наследство, от дяди. Брат отца, старший. Но прожил дольше. Профессор-культуролог. Специалист по цыганской культуре: редкая область. Они ведь наполовину цыгане, и в академическую науку им было трудно пробиться. Дядя был фанатически предан своему народу. Отец мало думал об этом… Но что-то в нем было – беспокойство какое-то. Порывы… Мог смотреть на закат часами. Там есть терраса, в твоем доме. Вот оттуда он и смотрел… Русские немного похожи на цыган. Вот, наверное, в чем причина…
Джим слушал, затаив дыхание. Когда в темноте спальни прозвучали слова «в твоем доме», он совсем замер. Боялся шевельнуться, чтобы не выдать свой восторг. Не спугнуть.
Но все обошлось. Потом она не раз еще говорила и о контракте, и о доме. И снова называла его так, именно так – «твой дом».
Бедная женщина, – думал он с благодарностью. Как же нужно себя не ценить, чтобы так покупать не любовь – ее не купишь, и она это знала, как и все знают это, – но уверенность в себе. Джим вспоминал иных – красавиц, что ничего никому не дарили, а сами принимали такие подарки легко, небрежно, как должное. И вовсе не все они были красивы…
Прекрасно, что она совсем не обременительна, эта Аликс. Даже трогательна. Загадочна… Как многого она себя лишила в жизни – почему? Зачем? Джим не мог понять, да и не слишком хотел. Зачем было бросать эту чудесную, сказочную землю, – неужто чтобы провести жизнь в клетке московской квартиры, вяло сотрудничая в каких-то никому не известных и крайне политизированных журналах, насаждавших демократию в России? Чтобы терпеть капризы и измены вечно недовольного собой и всем миром неудачника-интеллектуала, нытика, который не то что денег не берет, но даже машину не водит? По опыту Джима, деньги нужно именно брать, не зарабатывать. Они сами просят: возьми. А тому, кто пытается их заработать, не даются. Деньги – они как клад. Его нужно уметь увидеть. А после остается только пойти и взять. Так он занимался судами: океанская яхта – поэма. Наслаждение. От него мужчина балдеет. Красота линий, все – мечта, и вот уже она стоит на стапелях, вот покачивается на волне, твоя – на время… так и должно быть. Счастлив только созидатель. А деньги… Конечно, за это платят. Ну, и берешь. А не хватает – есть и другие места, где ждут тебя деньги. Ждут и просят: возьми, возьми… Тошно даже.
