— Боже мой, — прошептал он, — неужели я в самом деле изменил своей родине, отрекся от своего знамени и стал, как сказал, умирая, этот несчастный, врагом своей родной Англии?
Не успел он по-настоящему вникнуть в эту ужасную мысль или заглушить свои воспоминания, как высокая, по-военному подтянутая фигура его бывшего командира выдвинулась совсем вперед, чтобы обозреть местность.
— Я могу уложить его, — сказал Каллюм, осторожно поднимая свой мушкет над стенкой, за которой он укрывался, на расстоянии не более шестидесяти ярдов от подполковника Гардинера.
Эдуарду показалось, что на его глазах сейчас совершится отцеубийство: почтенные седины и благородная наружность ветерана напомнили ему почти сыновнюю почтительность, с которой относились к нему все его офицеры. Но прежде чем он успел крикнуть: «Не стреляй!» — пожилой гайлэндец, лежавший рядом с Каллюмом, схватил его за руку.
— Побереги свой заряд, — сказал ясновидец,— его час еще не настал. Но пусть он остерегается завтрашнего дня. Я вижу, как саван прикрывает его грудь.
Каллюм, хотя в других отношениях был сущим кремнем, легко поддавался суеверию. От слов тайшатра он побледнел и опустил мушкет. Подполковник Гардинер, не подозревая, какой опасности он избежал, повернул коня и медленно отъехал к своему полку.
К этому времени регулярные войска закончили перестроение: один фланг был теперь обращен к морю, другой опирался на Престон, а так как атаковать с фланга оказалось так же трудно, как и с фронта, Фёргюса с остальной частью отряда отозвали на прежнее место. Это изменение вызвало ответное перестроение в армии генерала Коупа, которая снова вытянулась в линию, параллельную линии горцев. На эти двусторонние маневры были потрачены последние светлые часы, так что обе армии решили больше не изменять позиций и провести ночь под ружьем.
— Сегодня больше ничего не будет, — оказал Фёргюс своему другу Уэверли, — но, прежде чем закутаться в пледы, давай посмотрим, что делает Брэдуордин у себя в арьергарде.
Подойдя к посту, который занимал отряд барона, они застали доброго и заботливого ветерана в неожиданной роли: выслав ночные патрули и выставив часовых, он читал оставшимся солдатам вечернюю службу епископальной церкви. Его голос был громок и звучен, и хотя очки у него на носу и вид Сондерса Сондерсона в военной форме, выполнявшего при нем роль причетника, были несколько смехотворны, однако тревожная обстановка и военная одежда слушателей, за которыми стояли оседланные лошади, придавали этому богослужению глубокую и суровую торжественность.
— Я сегодня исповедовался, пока ты еще спал,— шепнул Фёргюс Эдуарду, — однако я не такой уж строгий католик, чтобы не помолиться с этим славным человеком.
Эдуард согласился, и они остались до тех пор, пока барон не кончил чтения.
— Ну, ребята, — сказал старик, закрывая книгу,— а завтра на врага с легкой совестью и тяжелой рукой. — Затем он ласково приветствовал Мак-Ивора и Уэверли, которые пожелали узнать его мнение о положении дел.
— Вам же известно, что по этому поводу говорит Тацит: «In rebus bellicis maxime dominatur Fortuna»,[172] что соответствует нашей поговорке «В схватке все дело в счастье». Но поверьте мне, джентльмены, этот генерал не мастер своего дела. Он сам расхолаживает несчастных ребят, которыми командует, держа их все время в обороне, что само по себе уже означает признание слабости или страха. Они будут лежать там на своем оружии в такой же тревоге, как жаба под бороной, в то время как наши молодцы встанут завтра утром свеженькими и бодрыми, чтобы идти в бой. Ну, доброй ночи. Только одна мысль меня беспокоит, но если завтра все сойдет благополучно, я посоветуюсь по этому поводу с вами, Гленнакуойх.
— Я почти готов применить к мистеру Брэдуордину характеристику, которую Генрих дает Флюэллену, — заметил Уэверли, когда они направлялись к своему биваку.—
Он, может быть, немного старомоден,Но есть и ум и честь в шотландце этом.
— Да, этому человеку пришлось немало послужить на своем веку,— ответил Фёргюс, — и порою никак не поймешь, как в него вмещается зараз столько здравомыслия и ребячества. Интересно знать, что его может так тревожить, — верно, что-нибудь связанное с Розой. Но слышишь, как англичане расставляют свои посты?
Раскаты барабана и пронзительные звуки флейты поднялись волной до холма, стихли, снова загрохотал барабан и потом окончательно смолк. Тут вступили трубы и литавры кавалеристов. Прекрасный и воинственный сигнал, присвоенный этой ночной церемонии, прорезал на несколько мгновений безмолвие и замер наконец, унесенный ветром, на высокой и скорбной каденции.
Друзья, добравшись до своего поста, остановились и осмотрелись, прежде чем ложиться спать. На западе небо мерцало от звезд, но ледяной туман, поднявшийся с океана, покрывал восточную часть горизонта и белыми клубами надвигался на равнину, где войска противника отдыхали при оружии. Их аванпосты продвинулись очень близко, до края большого рва у подножия склона. Они развели большие костры на различных промежутках друг от друга. Теперь эти огни бросали рассеянный и тусклый свет сквозь густой туман, окружавший их неясными кольцами.
Гайлэндцы, «как листья в Валломброзе», лежали плотно прижавшись друг к другу на вершине холма, погруженные, за исключением часовых, в глубочайший сон.
— Сколько этих храбрецов уснет завтра еще более беспробудным сном, Фёргюс! — промолвил Уэверли с невольным вздохом.
— Об этом не надо думать, — ответил Фёргюс, мысли которого были исключительно заняты военными делами.— Лучше вспомни о своем палаше и о том, кто тебе его дал. Думать о чем-либо другом сейчас поздно.
Успокоенный этим замечанием, справедливость которого трудно было отрицать, Эдуард попытался усыпить бушевавшие в нем противоречивые чувства. Сложив вместе свои пледы, они постлали себе удобную и теплую постель. Каллюм уселся у их изголовья (ибо в его обязанности входила личная охрана вождя) и затянул вполголоса бесконечную гэльскую песню со скорбной и однообразной мелодией, напоминавшей далекий шум ветра, и вскоре оба друга погрузились в глубокий сон.
Глава XLVII БОЙ
Фёргюс Мак-Ивор и его друг едва успели проспать несколько часов, как их уж будил посланный от принца. На далекой деревенской колокольне било три часа, когда они стремительно шагали к месту, где он провел ночь. Вокруг принца уже были собраны все старшие офицеры и вожди кланов. Охапка гороховой соломы, на которой он только что лежал, служила ему теперь сиденьем. Как раз в тот момент, когда Фёргюс подошел к кружку, совещание окончилось.
— Мужайтесь, мои храбрые друзья, — сказал принц, — пусть каждый сейчас же станет во главе своего отряда; у нас нашелся верный друг; он берется провести нас по узкой и окольной, но все же проезжей дороге, которая, заворачивая вправо, выведет нас через пересеченную местность и болота на твердую почву открытой равнины, на которой расположился противник. Когда мы преодолеем эту трудность, небо и ваши добрые мечи довершат остальное.
Это предложение было встречено общим ликованием, и каждый вождь поспешил приготовить своих людей к выступлению, стараясь соблюдать при этом тишину. Армия, взяв вправо от места бивака, скоро вышла на тропинку, тянувшуюся через болота, и стала двигаться поразительно быстро и бесшумно. Туман еще не добрался до холмов, так что некоторое время они могли идти при свете звезд. Но это преимущество было утрачено перед рассветом, когда звезды начали меркнуть и голова наступающей колонны погрузилась в океан тумана, катившего свои белые волны по всей равнине и по морю, окаймлявшему ее с востока. Пришлось встретиться и с некоторыми трудностями, неразрывными с темнотой и необходимостью идти всем вместе и не растягиваться по узкой, неровной и заболоченной тропинке. Однако для горцев, привычных к такой обстановке, все это оказалось несравненно легче, чем для регулярного войска, и они продолжали двигаться быстро и без остановок.
В тот момент, когда клан Ивора, следуя за идущим впереди отрядом, уже выбирался из болота, в тумане раздался оклик часового: «Кто идет?», хотя сам драгун оставался невидимым.
— Тише! — воскликнул Фёргюс. — Тише! Не отвечайте, если вам дорога жизнь! Скорее вперед! — И они продолжали путь все так же бесшумно и стремительно.
Часовой разрядил свой карабин в сторону отряда. Вслед за выстрелом послышался стук копыт его лошади, пущенной в галоп.
— Hylax in limine latrat,[173] — промолвил барон Брэдуордин, — этот негодяй поднимет тревогу.
Клан Фёргюса вышел теперь на твердую равнину, где еще недавно колосились богатые хлеба. Но урожай был собран, а на пажити не было ни деревца, ни куста, ни единого предмета, способного ограничить видимость. Остальная часть войска уже выбиралась на твердую землю, как вдруг загремели барабаны, бьющие тревогу. Но горцы вовсе не собирались нападать неожиданно, так что этот признак настороженности врага и готовности его вступить в бой никого не смутил. Он только ускорил их собственные, впрочем весьма несложные, приготовления.
