Ну, а дальше была череда железных коридоров, бесчисленных скрипучих подъемников, орочьих испуганных и злых морд. И, чем дальше они шли, тем больше к ним присоединялось начальников — все более и более важных (в конце-концов, присоеденился какой-то тысячник) — все это были начальники необходимые для того, чтобы с Тгабой вышли столь значимые пленники. Каждый из них требовал взятку, и сумма становилась все более и более большей, чем значительней становился начальник. Тот тысячник, который управлял горнизоном у больших ворот, потребовал такую сумму, на которую можно было бы купить сотню свежих рабов. Тгаба не спорил, но обещался отдать деньги в орочьей башни.
— Хорошо. — хмыкнул тысячник, и расправил грудь так, и взглянул с такой гордостью, будто только что совершил какой-то подвиг, который прославит его навечно. — Только одно: дождемся заката — ведь, там сейчас день, мне больно будет идти.
— Пойдемте сейчас же, иначе ничего не получите. Иначе, сейчас вон кликну, и расскажу, что вы согласились на взятку. За выдачу стольких врагов в это трудное время, мне достанется хорошее вознагражденье.
Угроза подействовала, и особенно на тысячника, который очень уж жаждал получить обещанную награду. Он крикнул своим приспешникам; которые были все мокры, так-как их обливали (они были совершенно пьяны, когда поднялась тревога) — эти безропотные, жалкие создания завозились с тяжелым запором, со скрипом отодвинули его; и вот, ухватившись за кольца, потянули. Многотонные створки с гулом заскреблись о пол; а Вероника склонилась над Рэнисом, и, целуя его, зашептала:
— Смотри. Любимый, сейчас ты увидешь небо; сейчас ты вздохнешь вольный воздух.
Створки открывались нехотя и с натугой — привыкшие ко мраку, они не хотели ничего радостного, светлого. Но, делать было нечего, и они поддались. Сначала появилась тоненькая щель; и из нее нитью — нитью яркой и тонкой, но все разрастающейся, точно вбирающей в себя Жизнью, вытянулся луч теплого света; и он первым делом коснулся лица Рэниса, коснулся и очей Вероники, и они засияли больше прежнего — удивительно, светло засияли. А нить все расширялась; и вот превратилась уже в ствол солнечного дерева; потом — в весенюю тропу, затем в широкий тракт ведущий к самому небу, часть которого, уже превосходно видна была, за раскрывшимися створками. В удивительно мягкой и ясной, высокой лазурной глубине медленно проплывали легкие, но не малых размеров, почти сливающиеся с этой лазурью облачные горы. И видны были уходящие вдаль, покрытые мириадами золотистых крапинок поля недавно выпавшего снега. А в воздухе кружились, блистали точайшими гранями последние крупные снежинки. И в их гранях виден был не только свет золотистый, но и все цвета радуги… Вот легкой поступью вошло в залу плавное движенье воздуха из этих полей. Казалось, что — это само небо прильнуло створкам, и плавно вдыхало теперь свою глубину, желая излечить всех их…
Орки закашлялись, сморщились от света, кое-кто из орков, запросивших большую взятку, прорычал:
— Дождемся ночи, а там…
— Сейчас. — коротко молвил Сильнэм, который неотрывно вглядывался в небо, добавил вполголоса. — Как же давно я тебя не видел. Теперь осталось только расплакаться. Ну, да ладно — орки, ведь, не плачут.
И вот он пошел вперед — остальным оркам не оставалось ничего иного, как последовать за ним. Они кряхтели, слабели при каждом шаге, жмурились, но, помня о вознагражденье, шли все дальше — всего орков набралось не менее двух десятков.
Вероника все шла, рядом с Рэнисом — точнее и не шла, а, словно бы плыла по воздуху; она склонялась над возлюбленным, и все целуя, шептала:
— Ну, что — чувствуешь, чувствуешь теперь, да?
Конечно, Рэнис чувствовал; и — так же, как не выжил бы он с самого начала, если бы не было рядом Вероники, так и не воскрес бы он окончательно; или, по крайней мере — это воскресение не было бы таким быстрым, если бы не вынесли его на волю. Они отошли шагов на сто от ворот, и там блаженная улыбка появилась на лице его. Вот он слабо пошевелился, открыл глаза; а Вероника, уже посторонилась, давая дорогу солнечным лучам, чтобы теперь они, а не ее поцелуи ласкали юношу. А Рэнис зашептал:
— Хорошо то как, ах хорошо то как! Какая же красота… Как же… Нет — я даже и не думал, что может быть такая вот красота!.. Это же любить надо!.. Все льется на меня, такая сила — какой воздух!.. Благодать какая! Нет — я и представить не мог, что — это Настолько прекрасно. Всю жизнь можно провести в борьбе, в муках, чтобы только минуту потом этой красотой любоваться! Еще, еще — лейся свет. Ах, какой воздух — так и рвет грудь. Да, разве же можно таким то воздухом надышаться…
По щекам его катились слезы, а очи, сияя все ярче, со страстой, жгучей жаждой вглядывались в небесную глубину; он ловил очертание каждой облачной горы, и лазурь и свет солнца, которое стояло теперь как-раз в зените; он вглядывался в каждую из летящих снежинок и шептал: «Надо же — я и не думал, что может быть такая дивно тонкая, живая работа…». Вот увидел он птицу, которая одна высоко-высоко в синем небе летела, и с восторгом прошептал: «Как же высоко, как же вольно» — и все новые слезы катились по щекам его.
Тем временем, Элсар убыстрил шаги, а совсем выбившие из сил орки стали отставать; они злобно бранились:
— Что это ты бегаешь, под ненавистным светом, будто эльф какой!.. Стой, а то выпотрошу тебя!
Элсар усмехнулся и зашагал еще быстрее — к этому времени они отошли на полверсты прямо на восток от ворот, и здесь тракт делился на два; один, большой, заворачивал к юго-востоку, и там, в отделении, точно дверь в непроглядную ночь, чернела орочья башня. Второе и значительно меньшее ответвление забирало прямо к северу. И никого-никого, на всех этих сияющих, так ласково обвивающих их своим дыханьем просторах не было видно. Позади, громоздились друг на друга, уступ на уступ Серые горы — и они были величественны и прекрасны. Отнюдь не серыми, но ослепительно белыми, а кое-где переходящими в скопленья небесной лазури были их, громоздящееся друг на друга, покрытые ледиками склоны — они подпирали, казалось само поднебесье.
Рэнис задыхался от восторга, и взгляд его ни на мгновенье не останавливался, поглощал все новые и новые красоты; и часто, пробегал по лику Вероники, и она была для него столь же прекрасна, как и горы, и ветер, и облака, и тот воздух, что с пением врывался в его грудь.
Тащившиеся позади орки, постепенно приходили во все большую злобу, и, наконец, один из них, по приказу тысячника, бранясь, и брызгая слюною, бросился за Элсаром, который шел все быстрее и быстрее. Тогда Элсар положил Рэниса на белый снежок, на обочине дороге — точно на перину сияющую, мягкую; развернулся, и взмахнувши ятаганом, зырачал в каком-то диком, кровожадном восторге. И он налетел на того орка, который несся за ним — с разгона снес ему голову. Вот он ворвался в толпу — те орки совсем ослабли, ослепли; они не могли даже разобрать, кто на них напал, выхватили свои ятаганы, стали почти вслепую махать ими, и тут от этих беспорядочных ударов, решили, что напал на них большой отряд эльфов; тут они завыли — от ярости, и от испуга. Некоторые падали на колени, молили о милости; иные бросались вслепую и натыкались на ятаганы своих же. Элсар так же, бил без жалости, и вскоре, никого из этих двух десятков не осталось в живые; только на ослепительно белом снегу, растекалась темная орочья кровь, и, казалось, что — это какая-то болезнь дотронулась до плоти этого восхитительного дня.
Элсар быстро осмотрел тела, и, убедившись, что все они мертвы; вернулся к Веронике, и к остальным. Он убрал окровавленный ятаган в ножны; склонился было над Рэнисом. Но тот, впервые увидел его, и зашептал с ненавистью:
— Прочь, прочь, ненавистный орк — проклятый призрак прошлого. Как же жаль, что недостаточно у меня сил, чтобы подняться, да отправить тебя в прошлое. Прочь же!..
— Надо уходить отсюда, и немедленно. Подумайте — мы отошли всего-лишь на полверсты от их царства. Все это мы могли увидеть.
— Мы могли просто убежать от них — они устали, и не догнали бы нас… — тихо молвила Вероника.
На какое-то время воцарилось молчание. Если бы взглянуть со стороны, так можно было и увидеть, как солнечный свет, собираясь вокруг лица Рэниса, впитывался в его глубину, как он вдыхал этот свет в свою грудь.
И с каждым мгновеньем, цвет лица преобретал все более здоровый оттенок, вот и легкий румянец заиграл на щеках его. Вот он, улыбаясь, перевел взгляд с неба на Веронику, да так и замер, соцерзая красоту ее (а она на свежем воздухе, да еще залитая солнечным светом, стала еще более прекрасной нежели раньше). После стольких часов страдания, после стольких пролитых слез, она сияла; она, глядя, как выздоравливает любимый, лучезарно улыбалась, и все в лики ее, и очи ее — все смеялось. Неожиданно для самой себя, проговорила она:
